Описание
Это «Алиса в Стране Чудес», «Алиса в Зазеркалье», «Винни Пух» и «Гаргантюа и Пантагрюэль», в одном флаконе!Книга написана в строгом эклектическом стиле псевдоаллегорической квазисимволики с использованием жанровых приёмов сублингвистического сюрреализма, отягощённого микровключениями фантасмагорийной мистики и эпического релятивизма. В ней открыто и тайно могут быть зашифрованы многие моменты советской, постсоветской, просоветской и антисоветской действительности. А могут и не быть…
Книга даёт верное описание извращённой действительности (или извращённое описание верной), показывает целостную картину окружающего нас мозаичного мира, в которой не хватает множества крупных деталей…
Если вы хотите чтобы у вас от смеха заболел живот – читайте «ЯТ»!
Если вы любите поразмышлять, подумать – читайте «ЯТ»!
Если ваш интеллект выше интеллекта кирпича – читайте «ЯТ»!
Если вам нравятся каламбуры, игра слов и игры со словами – читайте «ЯТ»!
Приобрести книгу: www.litres.ru/sergey-trischenko/yat/
Характеристики
| Отрывок |
Сергей Трищенко ЯТ Книга написана в строгом эклектическом стиле псевдоаллегорической квазисимволики с использованием жанровых приё¬мов сублингвистического сюрреализма, отягощённого микро¬включе¬ния¬ми фантасмагорийной мистики и эпического реляти¬визма. В нём открыто и тайно зашифрованы многие моменты советской, пост¬советской, просоветской и антисоветской действительности. Книга даёт верное описание извращённой действительности, показывает целостную картину окружающего нас мозаичного мира, в которой не хватает множества крупных деталей. СОДЕРЖДАНИЕ (чтобы знали, чего ждать) Содерждание Додопредисловие Допредисловие Предисловие Глава 1. У Тома дома Глава 2. В эклектричке Глава 3. Пролог, про бор, про долину… Глава 4. Первые встречатления Глава 5. В павильоне сильных чувств Глава 6.»Приёмный пункт» Глава 7. «Пища для ума» Глава 8. В настоящем ресторане Глава 9. Идём дальше ближе Глава 10. Улыбки и гримасы Глава 11. И смех и слёзы Глава 12. Заветы и ответы Глава 13. Лесть в честь Глава 14. По рядам и междурядьям Глава 15. Вдоль да по Ярмарке Глава 16. Третий день на Ярмарке Глава 17. Клубок противоречий Глава 18. От Ярмарки к Ярмарке Глава 19. На второй Ярмарке Глава 20. Враньё и сенсация Глава 21. Утешение и жадность Глава 22. С Ярмарки и мимо Глава 23. «Куём мы счастия…» Глава 24. Развлечения, вовлечения, привлечения Глава 25. Аттраукционы Глава 26. Для ума и тела Глава 27. «Индустрия впечатлений» Глава 28. Вокруг политики Глава 29. На берегу очень дивной реки Глава 30. Озёра печали Глава 31. В Госпитале Глава 32. По Госпиталю Глава 33. Из Госпиталя Глава 34. Рассказ Гида. Схемы Жизни Глава 35. Снова на Ярмарке Глава 36. Потехе – час Глава 37. Что-то слышится родное… Глава 38. У Гида дома Глава 39. Кошмары во сне Глава 40. Сон Тома Глава 41. Другая Ярмарка Глава 42. Сегодня, завтра и всегда Любое совпадение является случайным, любое несовпадение – не случайным. Автор Мне только кажется, что пишу я – нет, слова пишут мной. Автор «Это не игра слов, это не игра словами: это игра букв, игра закорючечек букв – тех палочек и крючочков, которые мы все писали в детстве». Один из главных героев (?) Не обращайте внимания на предыдущий эпиграф: главный герой книги – сам русский язык, а второстепенными героями являются… опечатки, которые придают знакомым словам новые значения. Предупреждение автора. ДОДОПРЕДИСЛОВИЕ Автор предупреждает: чтение данной книги может повредить Вашему здоровью. Читать можно не более одной-двух страниц в день, вернее, в ночь, лёжа в кровати, чтобы успеть уснуть, едва голова пойдёт кругом… Для особо выносливых допускается чтение одной главы в день. Но не натощак! НЕ ЧИТАЙТЕ ЕЁ, ЕСЛИ: – вы не любите игру слов; – ваш интеллект не превышает интеллекта молотка; – вам не нравится необычность, и вы считаете себя таким, как все. При её чтении у нормального человека возникает множество мыслей, осознать которые нет никакой возможности. Однако если вам удастся добраться до конца книги, вы почувствуете себя совершенно другим человеком: ваше терпение удесятерится, непонимание сменится пониманием, а некоторые вопросы станут которыми. ДОПРЕДИСЛОВИЕ Эта книга – на любителя. На любителя каламбуров, омонимов, омофонов, словом – игры слов. Но не простой игры слов. Основную массу словесной игры поставляют… опечатки – те самые опечатки, с которыми ведётся беспощадная борьба многими поколениями редакторов, с самых первых печатных произведений. Я решил дать им свободу. Может быть, наигравшись на страницах моей книги, они перестанут мучить других авторов? Поэтому если вдруг встретите опечатку на страницах, не удивляйтесь и не возмущайайтесь: вы предупреждены. В основном все опечатки, описки, ошибки разъясняются в тексте, продолжая вышеназванную игру. Если же встретится неразъяснённая опечатка… тоже ничего страшного: они продолжают играть. ПРЕДИСЛОВИЕ Сначала я хотел назвать эту книгу «Ярмарка Тщеславия»… впрочем, она так и называется, просто на обложке, чтобы избежать ненужных аллюзий – есть ведь уже одноимённое (и притом бессмертное!) произведение сэра Уильяма Теккерея, – поставлены всего две буквы: «Я» и «Т». Может быть, именно он и привёл меня к идее моей «Ярмарки»: если вдруг начать понимать буквально некоторые известные понятия. И поэтому позже я хотел назвать книгу именно так: «Если понимать буквально». Но это название зарезервировано мной за другой книжкой, которую я пока не написал, но очень хотелось бы. И тогда я решил назвать эту книгу просто «ЯТ». Как его понимать, это название? Не знаю. Может быть, оно – просто аббревиатура, первые буквы от «Ярмарки тщеславия» (поясняю для тех, кто только начинает читать, и пока не встречал слова «аббревиатура»), или же от имён главных героев, а в ней действуем: «Я» – я, и «Т» – Том, мой друг, с которым вы познакомитесь, едва начнёте читать первую главу. Может, оно возникло от слов «я» и «ты», где «ты» – ты, мой читатель, только что прочитавший эти строки. И ты мог быть на месте Тома, или был уже, или, возможно, будешь. А может, оно произошло от слов «я» и «Теккерей» – как благодарность сэру Уильяму за то, что подсказал идею этой книги. А, может, это одно слово – ЯТ! – и подобно оно слову «яд!», которое пишется на баночках и пузырёчках, содержимое которых ни в коем случае нельзя употреблять в пищу. Помните, у Льюиса Кэрролла: «Алиса совершенно точно знала, что если выпьешь из пузырька, на котором написано «яд», тебе рано или поздно не поздоровится». Но это если выпьешь яд. А «ят» – он ведь мягкий, неопасный, может быть, даже сладкий. Не всем он понравится, не всем пойдёт на пользу, но попробовать его можно. Итак, принимайтесь за ЯТ! ГЛАВА 1. У ТОМА ДОМА Его родители настолько любили литературу, что назвали его коротко и ясно: Том. То ли в честь Тома Сойера, то ли в честь «Хижины дяди Тома», то ли просто так, в честь книжного тома. Интересно, если бы у них родился второй сын, они бы назвали так же и его – и были бы Первый Том и Второй Том? А если дочь – Тома? Прямо собрание сочинений, не иначе. Я не одобрял его имени, но парень он был неплохой. Сказать так о Томе – значит, ничего не сказать, но я пока ничего и не говорил. Сначала я даю общую характеристику, выражаю впечатление, сложившееся в результате неспешных выводов из долгих дней совместного общения, а оно длительнилось достаточно. Мы с ним часто и помногу обсуждали вопросы литературы, поступки и характеры главных героев: несмотря на разницу в возрасте, наши взгляды часто совпадали (не знаю, относится ли подобное совпадение к числу моих недостатков или его достоинств). Он приходил ко мне, мы сидели в библиотеке на стремянках – он повыше, я пониже, – соглашались и спорили. Но однажды он захандрил: у него заканчивался переходный возраст, а он никак не мог определиться, куда перейти. Так часто случается в любом переходном возрасте. А их за всю жизнь у человека бывает несколько – кому сколько повезёт. Или не повезёт – смотря как относиться к своим переходным возрастам. – Понимаешь, я сам не знаю, чего хочу, – проникновенно-исповедальным тоном говорил он. – Что-то бродит во мне, куда-то тянет, а не пойму – куда. – Скорее всего, в разные стороны, – заметил я. – Если бы тянуло в одну, ты бы туда и двинулся. – Может быть, – согласился он. – Но я буквально не нахожу места… – А переносно? – Переносно я уже нашёл, – ощетинился он. Точь-в-точь ёжик на пенсии. Ещё колючий, но уже брюзжащий. – Да-да, – пробормотал я, – непризнанный гений. – Мои стихи печатались!.. – На машинке, левой рукой. Правая при сём не присутствовала, ничего не знала и ни о чём не догадывалась. – Замолчи! Я замолчал и долго смотрел на него, бледного, взъерошенного, словно свежеоблитого цыплёнка, пытающегося поскорее высохнуть и изо всех сил топорщащего крылышки. Так мы общались вчера. А сегодня он не пришёл. Обиделся? На него не похоже, раньше я позволял себе и не такое. Но мало ли… И я пошёл к нему сам: если гора не идёт к Магомету… Тут, правда, случай почти обратный – и всё же я пошёл. Том сидел кислый-кислый, как свежеразрезанный лимон. Взгляд на него хотелось сразу запить сладким чаем и заесть свежей конфетой. Желательно, шоколадной. – Том, ты чего? – начал я. – Чаю хочешь? – вяло спросил он. – С лимоном, – утвердительно сказал я. – Лимона нет, – грустно ответил Том. – Как нет? А ты? Ты ещё кислее, даром что не жёлтый. – Что я, китаец? – криво усмехнулся он. – А чай? – поинтересовался я. – Чай, да. Китайский. – Тaды наливай, – сказал я, – а что случилось? – Я потерял его, – уныло ответил Том, наливая чай в тоненькие фарфоровые чашечки. Нарисованный на стенке чашки китаец, почувствовав тепло, заёрзал, задвигался, подмигнул и поднёс ко рту маленькую чашечку, расписанную традиционными драконами. – Кого? – спросил я, наблюдая за действиями китайца. Когда чай будет выпит и чашка начнёт остывать, он прекратит пить, удовлетворённо выдохнет и опять застынет в умиротворённой позе. Нравятся мне термочувствительные рисунки. Они пробуждают ностальгию по детству, с его непосредственным восприятием мультфильмов. Жаль, что такие чашки перестали выпускать. – Смысл жизни, – гробовым голосом ответствовал Том. – А он у тебя был? – пытался шутить я, не думая и не предполагая, что на самом деле случилось то, что и должно было случиться. Нет, я подумать не мог, что Тома коснётся такое: он казался мне очень целенаправленным и целеустремлённым. Он всегда знал, чего хочет в каждый момент времени и кем хочет стать. Или быть? Или быть, кем хочет стать? Или стать, кем хочет стать? А чего хочет сама стать? Но Том кивнул с таким убитым видом, что я перестал думать о розыгрыше. Мне показалось на мгновение, что их двое, как братья-близнецы. Или же Том отразился в зеркале напротив. Откуда взялся вид? Не Том же его убил? А что, если?.. И – как пишут в плохих романах, к которым с полной уверенностью можно отнести и этот (хотя, строго говоря, это не роман, а повесть) – страшное подозрение закралось мне в голову… – …а вместо него такая тоска появилась, – продолжал Том, размешивая ложечкой и чуть позвякивая. – И не только она, – пробормотал я, внимательно разглядывая Тома. Не думал я, что придётся вновь с этим встретиться! – И оптимизм твой тоже пропал? – уже серьёзно спросил я. Том кивнул. – А ты вчера никого странного возле себя не заметил? Где ты был днём и вечером? – В парке… В центре… Да! Человек в чёрном ходил за мной… Или не ходил? Я постоянно на него натыкался. Может, я за ним ходил? Куда ни пойду – он тут как тут. Но мы не разговаривали. И он не смотрел на меня. Это я на него пялился, когда встречал. Что-то мне в нём не нравилось… – Та-ак, – протянул я. – Нужны ему твои разговоры… Значит, Сборщики опять появились… – Какие сборщики? – не понял Том. – Да такие, какого ты видел. Что ж, придётся и нам собираться. Значит, он сделал это… – Куда собираться? Что он сделал? – На Ярмарку. Может, сумеем отыскать твой смысл жизни. Или что-нибудь ещё… Ты в походы ходил? – Ещё бы! – едва ли не обиделся Том. – У меня первый разряд по пешему туризму. – Хорошо, что не по конному… Где бы мы искали лошадей? Но и поход будет не совсем обычный. Кроме ложки, кружки, зубной щётки, соли, спичек и запаса продуктов – как обычно – надо взять с собой неподдельный интерес ко всему, что может встретиться на пути. Затем, обязательно: способность удивляться, ожидание чуда… Что ещё? А, да: твёрдость духа, волю, выдержку, готовность к… да ко всему. Привычки с собой все бери, даже вредные. – А зачем это? – с заметно просыпающимся интересом спросил Том. Его поведение меня обрадовало: значит, Сборщик действовал впопыхах, или не имел опыта и достаточной квалификации. Что-то у Тома осталось, хотя бы интерес. Или это простое любопытство? Впрочем, пока всё равно. Главное – сдвинуть Тома из дома. – Попробуем обменять. На то, что покажется нужным. Или окажется нужным. – Что обменять, привычки? – сказать, что Том вытаращил глаза, нельзя – они вытаращились сами. – И не только, – мной овладел зуд путешествия. Начался где-то под лопатками, прошёлся вдоль затылка и опустился под ложечку. Пятки тоже зачесались, – то ли в предвкушении дальних дорог, то ли потому, что туда ушла душа. – Я расскажу по пути. И зайду за тобой. Последние мои слова остались в комнате после того, как я вышел из неё. И повлияли на Тома так, как нужно. Дома я собрался почти мгновенно. Да и что собираться? Рюкзак лежит за дверью – вещи, продукты побросал – и за спину. Но предварительно я заглянул в шкаф и оттуда, снизу, что-то достал. И тоже положил в рюкзак. На самое дно. – Куда теперь? – спросил Том, когда я вновь появился перед ним, будто и не уходил, но уже с рюкзаком. Том тоже успел собраться. Молодец! Подтверждает разряд. – На вокзал! На электричку! Неужели ты не знаешь, что любые чудеса начинаются сразу – или чуть позже, – едва садишься на электричку. Обрати внимание при случае. – А ехать далеко? – не отставал Том. – Не очень. Совсем близко в пространстве и недалеко во времени. Или наоборот: недалеко в пространстве и близко во времени. В общем, откуда ни посмотри – почти рядом. – А что за ярмарка? – спросил Том. – Ярмарка как ярмарка, – ответил я. – Периодически действующий торговый центр. Собирается раз в год и работает в течение двух-трёх дней, иногда недели-двух. На это время строятся павильоны, киоски – или обновляются построенные – и сдаются в аренду. Раскидываются палатки, лотки, торговые шатры. Толпотня, шум, крики разносчиков… Глаза Тома разгорелись: – Хочу, хочу посмотреть на ярмарку! А где она находится? – Этого я не знаю. Но дорогу показать могу. – Как это? – не понял Том. – А откуда ты узнал о ней? – Был когда-то, – уклончиво ответил я. Разве я мог признаться ему? Вам – пожалуйста: очень давно я побывал на Ярмарке. Хотел приобрести славу, но в те времена слава не продавалось, и я купил малюсенькое тщеславие. Тогда я не очень хорошо разбирался в подобных вещах и надеялся, что тщеславие со временем вырастет в славу. Мне казалось, это одно и то же. Время шло, тщеславие росло, ни во что не превращаясь. Да оно и не могло превратиться. Ведь слава – это признание твоих заслуг другими людьми, а тщеславие – всего-навсего разжиревшее самомнение, желание славы. Деревья разных корней. И теперь мне хотелось его продать. Если я купил, может, кто другой соблазнится? – Пошли скорее! – Тома было не узнать. Он носился по комнате, едва не забегая на стены. – Уж не вернулся ли твой интерес к жизни? – поинтересовался я, наблюдая за его невообразимыми эволюциями. – Нет, – ответил Том, – скорее, проснулся интерес к походу. – Долго же он спал-то! ГЛАВА 2. В ЭКЛЕКТРИЧКЕ – Нам надо определиться с целями и задачами, – едва мы заняли места в электричке и уселись у окна, я заговорил на жутком канцелярите (смесь канцерогенов, лярв и санскрита, хотя сам санскрит – всего-навсего вольный перевод идиоматического выражения одного отдыхающего, поехавшего в Крым из-за нехватки средств на курорты Крита – он остался «без» Крита, потому и «санс». Но я даю пояснения не для настоящих лингвистов, они могут их пропустить, так будет намного лучше). – Что ты имеешь в виду? – не понял Том. Он настолько углубился в себя, предвкушая предстоящие переживания, что наружу торчали одни уши, но и те ничего не слышали, улавливая лишь слабые отзвуки предстоящих событий. – Что мы имеем в качестве цели путешествия? – я продолжал выматывать его, словно заправский бюрократ. На самом деле я применил одну из специальных тактик-методик, которая, в конечном счёте, могла помочь Тому. Но для чистоты эксперимента Тома следовало оставить в неведении как относительно содержания методики, так и о моём решении использовать её. – Как? – продолжал не понимать Том. – Мы же собираемся искать мой смысл жизни? – Твой смысл жизни или смысл твоей жизни? – гнул я свою линию. Линия пищала и вырывалась. – Мой… – Том задумался. А я продолжал: – Смысл жизни или жизнь смысла? Мысли о смысле: жизнь – с мыслью? Смысли же! – Мыс лижет, – пробормотал Том, постепенно ВКЛЮЧАЯСЬ – во что? В игру, в обсуждение, в процесс мышления?.. – Мы слижем, – подхватил я, хотя двигаться таким образом представлялось мне настолько зыбко и ненадёжно, как разворачиваться на проволоке над пропастью. Над пастью пропасти… – Смысл мысли… – пробормотал Том, долго анализируя предложенную тавтологию, но так и не сумев выбраться из замкнутой петли искусственно извращённой логики. – Не ты ли же сам?.. – подсказал я. Но Том смог обойтись без подсказки. Мысли его потекли по иному пути, по пути сказки: он поднялся на следующую ступеньку. – Нам надо как-то обозвать нашу экспедицию, – предложил Том, поёрзав на сиденье, словно самоутверждаясь. – Может быть, лучше икспедицию, раз мы пустились в путь за неизвестным? Кстати, ты замечал, что слово “путь” предполагает спуск и подъём? Это видно из самого начертания слов: «у» указывает вниз – в слове «спуск», – а взбираться приходится на твёрдый знак – в слове «подъём». Само слово «путь» можно представить и как спуск и как подъём – то есть спуск, как сказано, на «у», а подъём идёт на мягкий знак, что легче. Но без подъёма нет спуска, и наоборот. В жизни не так: бывают спуски без подъёмов, равно и подъёмы без спусков. – Спуску не дадим, – пообещал Том. – Может, – продолжал я, – обозначим наше путешествие как «путешествие за чудом»? – Было уже, – досадливо отмахнулся Том. – «Как Иванушка-дурачок за чудом ходил». Василий Шукшин написал. Кто из нас Иванушка, а кто дурачок? Я пропустил микроукол мимо ушей – я не собираюсь носить серьги – и продолжил: – Тогда «за сказкой». – Что я, маленький? Какие сказки в нашем веке? – «За счастьем», – предлагал я варианты. – «В поисках себя». Том качал головой, словно ленинградский метроном: – Разве дело в названии? – А в чём? В звании? В НИИ? Тогда туда и надо идти. Или в армию – если за званием. Или за названием… – В армированную армию? – вяло спросил Том. – Армированная была в средние века – всем известные рыцари-крестоносцы… – Почему обязательно крестоносцы? – Необязательно, но желательно. – Кому, крестоносцам? – Или паукам-крестовикам. Кстати, ты не слышал версию, согласно которой пауки-крестовики – не что иное, как выродившиеся рыцари-крестоносцы? Измельчавшие? – Не надо было кресты носить, – упорствовал Том. – А тогда бы они стали мухами… Видишь, кресты им помогли стать не дичью, а охотниками. Как перекрестие прицела. – Всё равно: дичь, – сморщился Том. – Согласен, – быстро согласился я, глядя в окно. Там разворачиввался, чуть подрагиввая – откуда и появились вторые «в» – чудесный пейзаж с картины Левитана «Золотая осень», один к одному. Впрочем, мы удивительно быстро проскочили мимо него и снова вернулись в лето. – А как тебя ещё подвеселить можно? – Подвеселить, подвеслить, подзавести, подвести… – забормотал Том, шевеля дополнительно ещё и пальцами: чтобы облегчить процесс мышления? – Подвести под вести… не желаешь ли послушать о коллизиях Колизея, радостях Родоса, о западне на Западе, о славе слова, о закрытии открытия, прогноз синоптиков Синопа, словом – радионовости? – От Радионова ости? Или кости? – Нет. Просто: Радионов о…сти – обрывок фразы. О почести, о доблести, о славе… – Так сразу? И много вестей? – Разумно ведь… – Мнедведь… – Где? – и я обратился в окно, надеясь, что услышал не просто каламбур, а действительный факт: подобные звери иногда встречащались в местных лестах. Лесах или местах? В местах лесов. В естных лесах – в тех, где можно поесть. Том тоже взглянул в окно и тут только обратил внимание на проплывающий за окнами пейзаж: – Какая чудесная берёзовая роза! Как роща! То есть, роща как роза, – поправился он. – Вот бы попробродить по ней!.. Попробовать побродить, – поправился он, сделав новую ошибку: чуть не прикусив язык. Электричка дёрнулась, потом плавно замедлила бег, как будто машинисту передалось Томово желание, и радиодинамик хрипло произнёс: – Станций Березай. Кому надо – вылезай! – Я что-то не припомню такой станции на этой ветке, – покачал головой Том. – А ты внимательно следил за всеми проезжаемыми? – спросил я, подхватывая рюкзак. – Выходи, нам пора. – Совсем не следил. – И правильно делал. Так пикируясь, мы спускались по ступенькам, выискивая взглядом, куда бы поудачнее спрыгнуть, чтобы не подвернуть ногу на балластном гравии. ГЛАВА 3. ПРОЛОГ, ПРО БОР, ПРО ДОЛИНУ… Выйдя из электрички, мы осмотрелись. Она, свистнув, тронулась. Все ли свистят, тронувшись? Нет, не все. Некоторые свистят, но не трогаются. Другие трогаются, но не свистят. Но ведь и не все – электрички. Да и электрички не все свистят, если трогаются. Но сейчас произошло именно так. Кроме нас, из электрички никто не вышел. Мы стояли в чистом поле, а вдали исчезал электричкин хвост, уволакивая за собой рельсы. Вернее, они быстро таяли вместе со шпалами. Исчезали вслед за электричкой и одновременно с ней. Скоро вокруг осталась невысокая травстительность, пересекающая её полевая дорога, да невдалеке – разбросанные по пригоркам берёзовые рощицы-колки. «Ой, за гаем, за гаём!» – подумалось мне невпопад. – Идём? – спросил я, поправляя рюкзак. – Идём… А… куда делись рельсы? – Том казался изумлённым. А что стоило вспомнить аналогичные случаи – у того же Шекли, чего я не стал пеменять Тому. Но наша электричка не укладывала рельсы перед собой и не убирала сзади: в таком случае она работала бы по принципу обыкновенного трактора. Нет, рельсы и шпалы просто бледнели и таяли, словно испаряясь, а сквозь них проявлялась зелёная травка. – Они нам больше не нужны. – Как же мы вернёмся… обратно? – Куда обратно? – решил я немного продолжить пикировку. – Разве люди возвращаются… обратно? Бери обрат – и пей. О-о, брат… Ратно – и только ратно! Вперёд! – Да ладно… я понял, – Том мрачно вцепился в лямки рюкзака и, глядя прямо перед собой, а может, и никуда не глядя, даже внутрь себя, зашагал передо мной по дороге. «Молодым везде у нас дорога», – фальшиво – и по форме и по существу – засвистел я и пошёл следом. Дорога втянула нас в светлую берёзовую рощицу и принялась показывать здешние красоты, поворачивая то в одну, то в другую сторону; впрочем, достаточно деликатно и бережно, чтобы не закружилась голова. Бережно – потому, что она представилась мне застывшей рекой с живописными берегами, на которых есть на что посмотреть. Берёзки стояли, как на подбор. Или просто под бор? Берёзовый бор… Но пока мы шли сквозь обычную рощицу. Дорога вышла из неё так же легко, как и вошла, и запетляла по равнине, медленно приближая нас к крутому склону высокого холма, стоящему в ряду себе подобных. Солнышко светило, жужжали отдельные насекомые и звенела трава… Если бы я был ближе к музыке, то смог бы услышать, о чём она звенит. Но, к сожалению, мне приходилось лишь глубокомысленно вслушиваться в звон и наслаждаться им. Песни полей, песни степей, песни атак… А так или не так? Нетак, Непоседа, Мякиш… незабвенный Ефим Чеповецкий, автор детских книжек, символ далёкого детства… Мы перевалили вершину холма, следуя за дорогой, и остановились. Передо мной – мной, потому что Тому местность была совсем незнакома и наверняка не вызывала никаких ассоциаций – расстилались странные места знакомой страны. Или знакомые места странной страны. По сути, все страны – странные. А некоторые даже иностранные. Но других таких стран я не знал: это была страна не просто странная, а ещё и необыкновенная. Страна, где овеществлялись желания, где каждое понятие имело свой смысл – и не только смысл, но и вид. Главное – вид, потому что человек больше доверяет зрению, и очень удивляется, когда оно его обманывает. Это было место, страна, мир – не знаю, как это чётче назвать и чем измерить, – где отсутствовали чисто философские категории, какие имеются в нашем мире, к которым мы привыкли, хотя никогда не видели воочию. Зато здесь существовали исключительно одни категории, но в другом виде: в виде физически ощущаемых предметов и вещей – к каким мы привыкли дома, но не в виде категорий. Говоря по-другому, здесь не было вещей в виде философских категорий, то есть абстракций, не имеющих вида: здесь встречались одни реальные вещи, предметы и существа – материально и физически ощущаемые. И в то же время они не были реальными вещами, предметами и существами, материально и физически ощущаемыми. Однако не все. Часть оставалась вполне реальной, причём точно такой же, как и соответствующие реальные вещи. Но какая часть? Нам предстояло разобраться. Что-то непонятное объяснение получилось. Попробую ещё раз, но можете просто пропустить пару-тройку абзацев – дальше, надеюсь, станет понятней. Или прочитать предыдущие три — некоторым такое помогает. Здесь отсутствовали философские категории в виде абстракций. Они имели вполне конкретный вид, цвет, запах – и массу прочих физических констант, которыми философские категории в нашем мире не обладают. Правда, не всегда виденное, знакомое по реальному миру, соответствовало привычным представлениям. Здесь оно наполднялось совершенно иным содержанием, хотя и являлось выражением того, что в нашем мире не имеет конкретного выражения. (Вы хоть что-то поняли? Кому совсем неясно – напишите, я поясню. Или при встрече). Кстати относительно «наполднялось» – можно полдня убить на объяснение того, что я хочу сказать, но так и не сказать ничего. А почему? Потому что, стараясь стать предельно точным, человек рискует добиться только того, что его совсем перестанут понимать. Почему? Разъясняю: каждое слово требует особого объяснения: что именно я имею в виду в каждом конкретном случае? Взять хотя бы слово «слово» – что каждый из нас понимает под ним? Сказанное, услышанное, написанное, прочитанное… Кем и как сказанное, кем и на чём написанное, кем и когда услышанное и кем прочитанное? То есть любое объяснение тянет за собой следующее объяснение, второе – третье, и так без конца. А если учитывать неизбежно возникающую при этом игру слов, логоса, опечаток, описок и ошибок, то следует признать, что данное объяснение может затянуться на долгое время. Поэтому просто пропустите этот кусок: в будущем я попытаюсь объяснить немножечко иначе. А может, вы поймёте сами, без моего объяснения, и это будет самое лучшее – как для меня, так и для вас. Итак, каждое слово-понятие имело здесь особый вид – как внешний, так и внутренний. Даже те слова, которые у нас не имеют никакого вида – например, само слово «понятие». На что оно похоже? Какой у него вид? А вкус? А цвет? А запах? А в этой стране «понятие» имело и вид, и вкус, и цвет, и запах – и ещё много-много других, самых разных свойств. Или это мы превращались в слова? Освобождались от вещественной оболочки и становились собственной сутью, идеей… Это можно было приветствовать… если бы при этом не хотелось есть три раза в день, а то и чаще. И не только в чаще, но и на просеке, или, как сейчас, на тропинке, рядом с которой мы и присели перекусить. Откуда она взялась, мы вроде бы шли по дороге? А-а, очень просто: дорога сжалась в тропинку от лесной прохлады, едва мы вошли в лес. Физический закон, ничего не попишешь. Как бы и что бы ни происходило впоследствии, пока нас окружала реальность, одна реальность и ничего, кроме реальности. Мы ощущали её так же хорошо, как и дома. Мы не чувствовали ничего ни нереального, ни ирреального, ни сюрреального, ни субреального. А также ничего необыкновенного, или просто необычного. Когда мы шли по тропинке, тропинка была самой настоящей тропинкой. Мы проходили через лес – и лес был лесом, и в нём росли деревья, которые были деревьями, и грибы, которые были грибами. И пели птицы, которые были птицами, и водились звери, которые были зверями. Я сам, самолично, видел белку, сидевшую на ветке и грызшую еловую шишку. Белка, несомненно, была белкой, а не Юлием Кимом. Перекусив, мы вышли из леса и пошли полем, которое было полем, и с неба, которое было небом, светило светило, которое и было светилом, в просторечии – солнцем. Оно не являлось ни отцом народов, ни их матерью. Хотя могло бы по праву. Том молчал: то ли переваривал то, что я рассказал ему в поезде, то ли то, что съел на берегу тропинки, то ли то и другое вместе. Отмечено, что если впечатления перевариваются вместе с вкусной и здоровой пищей, то они перевариваются полностью и от них мало что остаётся – кроме впечатлений от пищи. Поэтому достопримечательности Рима лучше всего осматривать на голодный желудок. Да и любого другого вечного города – тоже. Или через пару часов после еды. А может, Том ожидал необычного: того ли, что я успел рассказать, или того, что он домыслил сам. Но ожидаемое не приходило, не происходило, не свершалось, не совершалось, не совершенствовалось, и потому ожидание накапливалось и накапливалось… И это было очень хорошо, потому что ожидание – такой товар, за который мы многое могли получить на Ярмарке. Как, впрочем, и за нетерпение – а нетерпение у Тома тоже накапливалось. И мы молчали, мы хранили молчание, и молчания тоже накопилось много. Словом, мы имели, с чем появиться на Ярмарке. Поля вокруг расстилались самые обыкновенные: цвела гречиха, и густой медвяный запах кружил голову. Сыто гудели пчёлы, наполняя воздух плотным басовитым дрожанием. Зрели пшеница, рожь, да и кукуруза помахивала густыми метёлками. Том недоумённо поглядывал по сторонам и косился на меня. Я смотрел вперёд абсолютно спокойно – как питон на собственной свадьбе после харрошей закуски. Или как боа-констриктор – на собоаственно сконструированной. Что бы это могло обоазначать, я не думал: меня вполне удовлетворила получившаяся игра слов. Да и другое занимало: по некоторым, едва уловимым признакам, я определил, что мы уже попали ТУДА, то есть СЮДА, в чём скоро мог убедиться и Том – с минуты на минуту. Вот перемахнём с этой минуты на ту, и… Так и есть: за очередным поворотом дороги, причудливо петлявшей между холмов, и в которую незаметно влилась наша тропинка, уподобляясь другим тропинкам, впадавшим в дорогу справа и слева, – мы обнаружили стоящую у края поля лошадёнку, впряжённую в соху. Или соху с впряжённой в неё лошадёнкой – соотносительные размеры лошадёнки и сохи позволяли сделать и такой вывод. Хозяин лошадёнки ходил по полю и классическими жестами сеятеля разбрасывал семена из лукошка, висящего на широкой матерчатой перевязи через шею. Том открыл рот и хотел что-то сказать, не дожидаясь, пока мужичок подойдёт поближе. – Тс-с-с, – перебил я его. И он понял. – Мы уже ТАМ? – шёпотом спросил он. – ТУТ, – так же шёпотом ответил я. – Бог в помощь, – обратились мы к мужику, когда он подошёл поближе. Сказали чуть не хором, хотя специально не сговаривались. – Скажите пожалуйста, что вы делаете? – Злопахательством занимаюсь, – сказал, остыновив-шись, мужик. Остановившись и остывая. – Сею недовольство. Вспахал, теперь сею. – Да? А какое? – Всяческое. – А для чего? – Да кто ж его знает?.. Берут люди – ну, и берут. А я сею, значит, выращиваю, культивирую. – И что они, так вперемешку и растут? – спросил Том, рассматривая закорючки в лукошке – семена недовольства. – Так и растут, – подтвердил мужик. – А чего им? Посадили – вот и растут. Вывезу продавать, там уж всяк себе выберет, какое нужно. Каждому – своё. А кому-то – и чужое. – Нельзя ли посмотреть, какое оно будет, когда вырастет? – спросил я. Сам-то я не очень интересовался известным, а старался для Тома. Пусть посмотрит, какое недовольство бывает. – Вон там, за взгорком, взгляните, – показал мужик, – там-то я уж давно высевал. На будний день срезать зачну. Для него сезона особого нет, сеять чтобы; в любое время можно. Там оно уж дозревает. Скоро убирать придётся. Может, подсобите при случае? Мы с Томом переглянулись, согласно кивнули и отправились по тропинке за холмик, тепло попрощавшись с мужиком – он оказался первым из встреченных нами ЗДЕСЬ. Да и дорожка вела туда же. Так что нам с ней было по пути. Шли мы быстро, не глядя по сторонам, и ничего вокруг не замечая: хотелось поскорее попасть на поле и посмотреть, что там творится? …За холмом зрело недовольство. Тяжёлые колючие колосья раскачивались под ветром, едва заметно шелеелестя. Различия между сортами (видами?) легко улавливались: колосья отличались по форме и цвету, да и листья несли разнообразную окраску: однотонную или пятнистую. Но все растения ощетинились колючками. Том, опасаясь уколоться, осторожно подтянул одно растение поближе. Узкие чёрные глянцевые листочки, напоминающие заточенный лавровый лист, острые грани зёрен – Том чуть не обрезался – и какой-то странный, непередаваемый запах… – Осторожнее, Том! – предупредил я его. – Они могут быть очень опасны! Том недовольно дёрнулся – а может, его уколола колючка? – и отпустил растение. – Мда-а, – неопределённо протянул он. – А другие, гляди, лопушистые. Зачем он сеет всё вместе? – Наверное, не хочет сортировать, – заметил я. – Мне непонятно другое. Почему он сеет на поле, а не среди людей? – Боится? – предположил Том. – Вдруг побьют? Семена-то вперемешку… Почувствует кто недовольство к нему – и врежет. А может, почва тут более плодходящая… Интересно, чем он их поливает, чтоб росли? – Кто его знает… – недовольно отозвался я: жара донимала, и я бы не возражал, если бы пошёл дождь. Он бы всё и полил… Вопросы отпали бы, намокнув… Может, я зацепил что-нибудь с поля? Откуда вдруг непонятное недовольство жарой? Я же всегда лето любил. Я внимательно осмотрел себя и обнаружил на левой штанине маленькую ярко-красную колючку. Отодрав её и отшвырнув в сторону, я почувствовал себя гораздо лучше: недовольство исчезло. И солнце скрылось за облаком, едва мы обошли очередной холм. А за холомом еси… ГЛАВА 4. ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧАТЛЕНИЯ Не успели мы пройти и нескольких шагов, как прямо перед нами, словно из-под земли – а, может, так оно и было? – выросли массивные чугунные ворота с мощными каменными столбами, между стыками плит которых притаились мхи и лишайники. Камни столбов повсюду исцарапаны и истресканы, в некоторых местах испещрены чуть ли не следами зубов – кто-то из камнеедов (не Модест ли Матвеевич?) постарался. На них некогда некто пытался изобразить и некие изречения. И небезуспешно. Ворота я узнал сразу, хотя мы подошли к ним со стороны поля, а не от леса, как я когда-то, но, возможно, лес успели раскорчевать под пашню? Они ничуть не изменились, даже надписей не прибавилось. Очевидно, уровень грамотности с тех пор существенно изменился и достиг критического значения. Максимального или минимального? Одно дело, если писать разучились окончательно, а другое – если до жителей дошло, что писать на стенах нехорошо? Впрочем, это уже не грамотность, а воспитание. Кирпичная кладка полуразрушенных стен, кое-где выглядывающая из-под облупившейся штукатурки, смотрелась по-прежнему старой. Доски навеса подгнили, но сами ворота оставались основательными. Выглядели солидно, украшая чугунной вязью окрестный пейзаж и соперничая с соседской растительностью. «Литых оград узор чугунный», – вспомнилось мне. Над воротами полукругом высились полустёртые, когда-то запомнившиеся мне полупозолоченными, здоровенные буквы: «Ярмарка Тщеславия». Дорога вела мимо ворот в пролом стены, следуя стародавней традиции, которая проехала здесь в незапятнанные времена. Мне она представлялась боевой колесницей с высоченными колёсами, окованной блистающей медью и с медным же тараном в виде бараньей головы, нацеливавшейся на новые ворота и, однако, проехавшей мимо. Сквозь узорчатую вязь ворот и через проелом стены вблизи виднелись тёмные невысокие строения, из-за коих выглядывали строения повыше и посветлее; за теми прятались ещё более высокие и светлые здания, на горизонте сменяясь чуть ли не полупрозрачно-призрачными небоскрёбами. А ещё ближе, чем вблизи, и начиналось самое интересное. Увиденное напоминало кому-то недавнЯю, а кому-Том – и давнюю старину: в далёкихх годахх ХХ века в Советском Союзе подобное практиковалось. И весьма. Тогда были очень популярны различные выставки: начиная от ВДНХ – выставки достижений народного хозяйства – до выставок республиканского, областного, городского, районного и межколхозного масштабов. Организовывались они так: выделялось обширное место, на нём строились постоянные или временные павильоны, ларьки, прилавки, садки, балаганы, шатры… И заполнялись товаром, который разрешалось не только посмотреть, но и купить. И покупка приветствовалась, что бы ни утверждали злопыхатели: не муляжи-с продавались! В шестидесятые годы стали обходиться без них. Нечто подобное мы увидели и здесь. Во всяком случае, мне именно этакая аналогия пришла в голову, вызвав из небытия памяти – или из какого другого небытия – толпу воспоминаний. Что приходило в голову Тому, сказать ничего не могу. Во всяком случае, он стоял молча и медленно поводил головой из стороны в сторону – то ли восторгаясь (ну, ваще!), то ли отказываясь от увиденного. Сколько бы мы стояли и озирались (в таких случаях я обычно вспоминаю Озириса), сказать трудно. Тому всё смотрелось внове, а я видел не сегодняшнее – меня обступили воспоминания. Некоторые воспоминания стояли молча, другие что-то бормотали под нос, третьи махали руками – одной или двумя, в зависимости от обстоятельств. Некоторые улыбались, иные плакали, прочие смотрели безразлично или же угрюмо. Я скользил по толпе взглядом, останавливал его – и воспоминания множились. Они не двоились от нахлынувшей слезы, а появлялись новые. Я казался себе не то китайским императором из сказки Андерсена, не то китайским болванчиком: тоже покачивал головой. – Здравствуйте! – бесцеремонно растолкав толпу воспоминаний, из-за ворот протиснулся невысокий, но очень юркий молодой человек худощавой наружности со строгими чёрными глазами. Рот улыбался. Глаза – не очень. Они чего-то боялись. Или опасались. Или ожидали. Может быть, нас. Может, чего-то в нас. А может, чего-то в себе. А может, я ничего не увидел, а мне показалось. – Я буду вашим проводником по Ярмарке, – сказал протиснувшийся.– Я вижу, вы здесь впервые? Меня зовут Гид. Воспоминания исчезли. Да, мы очутились здесь впервые. Места, где человек давно не бывал, меняются. Или меняется сам человек? «Два раза нету броду в одну и ту же воду», – вспомнил я не то Гераклита, не то Козьму Пруткова, не то обоих вместе, не то кого-то ещё. И спросил: – А что вы за это хотите? – кое-какие из здешних нравов и обычаев я помнил. – Ничего, ничего! – зацокал он, то отстраняясь руками, то прижимая их к груди. – Всего лишь хорошее отношение. Но действительно хорошее! «Хорошее отношение, – экстраполировал я его слова в перспективу, – хорошее отношение может перерасти в… дружбу…» – Вы хотите дружбу? – спросил я его в упор. Он посмотрел на нас с Томом (на меня, на Тома, на что-то между нами) и вздохнул. – Нет, такую дружбу вы мне всё равно никогда не отдадите. Очевидно, я чего-то понял, или здесь за прошедшее время куда-то сильно сместились акценты. – Давай возьмём его с собой, – произнёс Том, за прошлое время не вымолвивший ни слова, – он ведь хорошо знает эти места. Я подозрительно посмотрел на Тома. По своей ли инициативе он так говорит? Тут надо держать ухо востро: что, если Гид подбросил ему какую-нибудь жалость? Я окинул взглядом одежду Тома, волосы, но колючек не обнаружил. Да Гид и не вызывал жалости. Стоял перед нами в полной уверенности, что его возьмут. – Хорошо, пошли, – кивнул я. И мы пошли. Уверенность Гид взял с собой. Просто повесил на плечо – как бы неглубокий пластмассовый тазик, в котором собакам после прогулки моют ноги. – С чего начнём? – спросил Гид. Я хотел увидеть многое. Главное – что изменилось и в какую сторону. Тому же лучше смотреть с самого начала и понемногу. Он, словно уловив мои мысли, так и сказал: – С начала! – С начала? – задумчиво произнёс Гид. – Начало продаётся далеко отсюда… – Как, и начало стали продавать? – изумился я. – А как же? – подтвердил Гид. – Помните: доброе начало полдела откачало… Незаменимо для перекачки жидкостей. Высокопроизводительная штука. – Ну, тогда давайте пройдёмся по рядам прямо отсюда… хотя бы по часовой стрелке… и посмотрим, что у вас есть, – влез Том, не подумав. Я решил поправить его, наказав: – Разве можно пройти прямо – и по часовой стрелке? – уколол я его. Той самой стрелкой. – По стрелке можно, – огрызнулся-откололся Том. – Это по ходу стрелки нельзя прямо пройти. – А вам надо что-нибудь конкретное? – поинтересовался Гид. – Да много чего… – протянул я. И вдруг выпалил: – Том смысл жизни потерял. Вы не подскажете, где…? – Т-с-с! Это же запрещённый товар… – Гид быстро огляделся. – За торговлю им можно попасть под… – он замолчал и старательно оглянулся ещё два раза. Мы с Томом добросовестно повторили его упражнения. С тем же успехом, то есть безрезультатно. – Вообще говоря, – продолжил Гид, немного успокоившись и убедившись, что никаких последствий упоминание о смысле жизни не вызвало, – он – эСЖэ, – пояснил Гид, – не существует отдельно от жизни. Он составляет её часть… И Гид изучающе посмотрел на Тома: – И я не знаю, как лишить человека СЖ так, чтобы тот ничего не почувствовал. Он обошёл Тома кругом, внимательно осмотрев со всех сторон и с головы до ног. А потом ещё и с ног до головы: вдруг что-то упустил? – Поразительно! – воскликнул он. – Никаких следов! О, каким замечательным мастером был вор! Хотел бы я с ним познакомиться поближе… Том сжал кулаки: – Я тоже хочу познакомиться с ним поближе… или познакомить мой кулак с его носом! – Неужели вы думаете, что можно что-то сделать кулаками? – удивился Гид. – Даже с добрыми намерениями. – Гвоздь забить… – пробормотал я. Гид услышал. – Рука-молот? Да, это возможно. – Нет, я пошутил. Просто мой юный друг (Том недовольно поморщился) потерял вкус к жизни, или жизненный интерес… В общем, нечто подобное. И теперь хочет найти и вернуть потерянное. – Понятно… – пробормотал Гид. И Мечту, – подал голос Том. – А вообще-то мы пришли сюда, как всегда в сказках: за счастьем. «Браво, Том! – подумал я, – с должной дозой иронии… но правду. И ничего, кроме правды». – Может, вы нам подскажете какое-нибудь частное детективное агентство? — спросил я. — Чтобы поискали Томов эСЖэ… Гид молча пошевелил губами, словно трудно соображая. – Так, я понял, откуда, куда, и зачем идти… Но учтите: из всего, что вы увидите, из всего, что продаётся, могут встретиться не только истинные понятия, но и подделки. Иногда их гораздо больше половины. А если учесть, что сама видимость обманчива, то… То есть на самом деле вы видите одно, а по сути оно не совсем то, или совсем не то, что вы видите. Чаще именно так и бывает. – Как же различать их? – спросил Том. – Опыт нужен. И глаза. Думать тоже надо. – Мыслеглаз… – пробормотал я, но меня никто не услышал. И хорошо. – Пойдём? – просто предложил Гид, кивнув. Мы двинулись вслед за Гидом. Чисто внешне окружающее очень напоминало восточный базар. Или блошиный рынок. Или праздничную ярмарку. Или блошиный рынок на восточном базаре во время праздничной ярмарки – пожалуй, самое точное определение. Мы прошли мимо длинных прилавков, за которыми стояли продавцы, разложив перед собой образцы товаров, основная масса коего лежала под прилавками в мешках, ящиках, чемоданах и коробках. Образцы лежали по-разному – красиво или некрасиво, в зависимости от вкуса владельца и совпадения или несовпадения его представления о красоте с нашими. Мы прошли мимо длинных ларьков, где товар размещался в витринах за стеклом или под парниковой плёнкой. «Учитывается ли парниковый эффект? – подумал я. – И сказывается ли на качестве товара?» Мы прошли мимо крытых павильонов – открытых и закрытых на замок; больших и небольших магазинов в виде пассажей, вернисажей и многоэтажий. На некоторых торговых местах товар валялся грудами на земле, и продавцы стояли над ним, как над душой. Покупатели бродили, ходили, прогуливались, прохаживались, дефилировали, вышагивали, фланировали, перемещались (если хотите узнать, что ещё, возьмите синонимический словарь и просмотрите весь список) между рядами продавцов и товаров. А также протискиваясь поперёк, внося сумятицу и вызывая лёгкую перебранку – что, очевидно, делали специально, в угоду своим целям. Однако их поведение устраивало и продавцов: некоторые, я видел, хватали и сумятицу и перебранку – и прятали в опустошённые мешки и ящики. Мешки после этого раздувались, а ящики… ящики просто становились тяжелее, на вид. Покупатели разглядывали то одно – товары, то другое – продавцов, то третье: друг друга. Иногда чаще всего. Потому что уж чего-чего, а подобного добра на Ярмарке хватало с избытком! Места Ярмарка занимала много: сколько охватывал глаз, а остальное скрывалось за павильонами и магазинами, а уж сколько скрывалось, оставалось неясным – может, и побольше, чем охватывал глаз. Но имелось здесь ещё кое-что, чего никогда не встречалось ни на колхозном рынке, ни на блошином, ни на восточном базаре, ни тем более на вернисаже, но что всегда, постоянно присутствовало на старинных российских ярмарках: бродячие разносчики-офени. Они ходили среди покупателей и предлагали свой товар – громко или тихо, в зависимости от характера товара и разносчика. – Приветы, приветы, горячие приветы! – громко расхваливал один торговец. Том удивился: – Неужели они есть на самом деле? – Но вы же видите, – показал Гид, одновременно подзывая разносчика. Тот подошёл. На большом прямоугольном лотке лежали такие же прямоугольные пирожки, или булочки, с поджаристой румяной корочкой. – Так это пирожки у вас приветами называются? – разочарованно спросил Том. – Да нет же, – спокойно отвечал Гид, – это приветы. Ими не насытишься. Хотите попробовать? – Он обратился к торговцу: – Два тёплых, пожалуйста. Сам понимаешь: лето – не зима. – Он сунул что-то разносчику в руку и вручил по булочке нам. Том откусил кусочек. – А как же… – произнёс он растерянно, глядя на пустую ладонь, из которой пирожок исчез едва ли не раньше, чем Том поднёс его ко рту. – Но это же не пирожки! Это приветы, – повторил Гид. – А зачем они? – Чтобы человеку стало теплее и светлее. – А-а… – сначала увял Том, но потом приободрился. – Действительно, теплее. И в глазах вроде как ясность появилась. – Вот и хорошо! – обрадовался Гид и у него даже уши немного покраснели. – Я специально выбирал для вас самые светлые. – А чьи это приветы? – спросил Том, видимо, вспомнив мультфильм «Привет для удава». – Ничьи, – замотал головой Гид. – Вернее, ничьи, пока у разносчика. Как только я купил их, они стали моими, и я передал их вам. – Спасибо, – сказал Том. – Но вы их купили, а за что? – Ну, это мелочи, – смутился Гид. – Нет, – заупрямился Том, – а вдруг и мы захотим купить что-то на Ярмарке. Чем тогда будем расплачиваться? – Всё зависит от того, что вы покупаете, – начал объяснять Гид, продолжая вести нас вдоль рядов. Мимо нас прошёл разносчик, протяжно произнося: – Меняю обожание на прочную привязанность!.. – Вот, слышите?– подхватил Гид. – Подобное случается каждый раз: что-то меняется на что-то. Но, конечно, часто бывают нужны и деньги. Иногда – очень нужны. – Деньги? Какие деньги? Где их взять? – засыпал Том Гида вопросами так, что тому пришлось отряхиваться. – Есть места, – протянул Гид раздумчиво. – Вы можете, например, сдать в скупку то, что вам не нужно… помочь кому-нибудь… порой это хорошо вознаграждается… Да мало ли есть возможностей заработать, если есть желание… – он умолк. – А что мы можем сдать в скупку? – недопонимающе спросил Том, – разве мобильник… – Нет, это совсем другая скупка: приёмный пункт… Кстати, пойдём туда, раз вам всё равно, или неровно… («Не ровен час», – пробормотал я.) Словом, так или иначе, нужны деньги, а там посмотрим, что вы можете предложить. Пока они разговаривали, я попробовал доставшийся от Гида привет. Том прав: неплохой парень этот Гид! Привет был очень радушный – радостный и воздушный. Мы двинулись по рядам. Хотели пройти просто так, а оказалось – просто невозможно. Проблема заключалась не в большом количестве покупателей, нет, нам не приходилось проталкиваться сквозь них и ни даже между. Нас останавливало разительное несоответствие внешнего вида товаров с содержанием – и нашим пониманием его. Скажем, вид товара хорошо знаком – пирожки, оказавшиеся приветами, – а чем он является на самом деле? Чем является то знакомое, что встречалось на прилавках, в лотках офеней, в витринах магазинов? Это занимало нас больше всего, заставляло подолгу задерживаться у прилавков, рассматривать товар и расспрашивать продавцов. Тома привлекли цветы. Самых невообразимых форм и различнейших расцветок. Они лежали на прилавке, стояли в банках с водой и произрастали из керамических горшочков с землёй. Том очень любил цветы, и его магнитовенно притянуло к прилавку. Он рассматривал лепестки, любовался формой венчика, переливами красок на лепестках и извивами стеблей. Он казался буквально заворожённым, или замороженным – мне показалось, что между ним и прилавком намёрзла огромная сосулька, которая и не отпускает Тома. Старичок-продавец, ласково улыбаясь, смотрел на него, излучая саму доброжелательность… и что-то ещё, непонятное мне. А Том ничего не видел и не слышал, он весь ушёл в запахи, превратился в огромный нос, до которого гоголевскому было расти и расти. Тома следовало срочно спасать. В своём любовании цветами он дошёл до того, что начал подсчитывать количество лепестков, тычинок и пестиков (тысячилепестиков)! Кашлянув в кулак, я шагнул к прилавку и спросил старичка, одновременно ткнув Тома локтем в бок – чтобы он дёрнулся, обломив сосульку. Конечно, мой тычок был весьма невежливым, но я боялся, что иначе Том не услышит. Он казался мне похож на лапутянских учёных, которые, по Свифту, так уходили в научные размышления, что их приходилось регулирно (регулировать регулярно) хлопать то по ушам, то по губам, чтобы знали, когда следует говорить, а когда – слушать. – Что продаёте? – мой вопрос звучал настолько банально, что я даже застыдился. Но я знал, что он ответит. – Ложь, – спокойно ответил старичок, продолжая лучезарно улыбаться. Ничто не дрогнуло в выражении лица, но задрожали тени банок на прилавке, тени от улыбки. Да и что могло дрожать в лице? Глаза не на стебельках, ничего противозаконного он не совершал. Товар как товар. На Тома будто вылили самую большую банку воды из стоящих на прилавке. – Что-о-о-о? – переспросил он, оглядывая новым взглядом находящийся перед ним товар. Я бы сказал: свежим взглядом. Ещё бы: после того, как на тебя выльют большую банку воды, взгляд поневоле посвежеет. – Ложь, – так же спокойно повторил старичок, – желаете купить? Могу рекомендовать следующие сорта… Старичок показывал себя мастером своего дела, а за работой настоящего профессионала наблюдать всегда приятно. – Давно этим занимаетесь? – спросил я, кивнув на прилавок, но не показывая пальцем, чтобы не обнаружить свою невоспитанность, каковой, впрочем, не имелось – не только за душой, но и в наличии. Так что зря я опасался: нельзя обнаружить то, чего нет. – Давненько. Почитай, всю жизнь. – А как у вас получаются… разные, – спросил Том. – Селекционирую, скрещиваю, вывожу новые сорта. Вот ета, – старичок поправил лепестки тыльной стороной ладони, – махровая. Моя гордость: пять лет выводил. Ложь букетилась по сортам. Большие букеты, подобранные со вкусом на помойке, хорошо отмытые, с капельками вкусовой воды, привлекали взгляд. Каждый – по-особому. Каждый букет привлекал каждый взгляд по-особому. – Красивая, – вздохнул Том. – Ещё бы!– подхватил старичок. – На то и ложь. И я невольно залюбовался одним букетом. – Нравится? – старичок перехватил мой взгляд: – Этот сорт называется «откровенная». – А ещё какие есть? – поинтересовался я. Больше для Тома, не для себя. – Вот «невинная», – старичок показал на нежно-розовую, – это «грубая», – лепестки точно вытесаны топором, выглядят массивными, и, казалось, звенят на ветру. – Ещё «злая», – с колючками и листья как у крапивы. – «Привычная», – пыльные серые цветочки. – «Незаметная» или «неявная», – мелкая зеленоватая травка. – «Бойкая», – беспрестанно колышущиеся красные шарики. – Есть ещё «бессмысленная», – вяло опущенные лепестки, – «беспардонная», «наглая», «ранняя», – он указывал рукой. – А «гнусная» у вас есть? – спросил я, чтобы хоть немного прервать россказни. Старичок показал молча. Я посмотрел, и меня передёрнуло, чуть не стошнило. Какая гнусь! Я глянул в сторону, чтобы избавиться от впечатления «гнусной», и ещё одна, а именно «беспардонная», привлекла мой взгляд. Чего-то ей не хватало, что-то в ней выглядело не так … не то в количестве лепестков, не то пестиков, не то тычинок, не то в их форме… Я присмотрелся… Так и есть! – в ней и в самом деле не было пардонов. Ни в ней, ни в самом её деле. – Тут ещё вот что, – засуетился старичок, не желая терять возможных покупателей. Видя, что мы, хотя ничего и не покупаем, всё же не уходим, он схватился за букеты и принялся набирать из нескольких один. Закончив работу, протянул его нам, но что это? – вместо букета он держал в руке всего один цветок; очень большой, правда, но один. – Вот так из множества маленьких лжей получается одна большая. Закон природы. – А как тогда «у лжи короткие ноги»? – поинтересовался я. – Так это же идиоматическое выражение, – пояснил старичок, и, поняв, что мы раскошеливаться не собираемся, разочарованно спросил: – Значит, брать ничего не будете? Жаль. Есть уникальнейшие экземпляры – вот, например, «сенсационная», – и он указал на что-то пышное и расфуфыренное, торчащее в разные стороны. – А… «статистики» у вас нет? – спросил я, вспомнив известную анекдопоговорку, грозящую стать анекдопословицей: «Есть три вида лжи: обыкновенная ложь, гнусная ложь и статистика», – и бросил последний мимолётный взгляд на «гнусную»… Бр-р-р! – Нет, «статистики» нет, – грустно сказал старичок, – никак не удаётся вывести. И дустом опыляю, и керосином брызгаю – и всё впустую… не выводится. – Не тот выводок… – пробормотал я. Сбоку на прилавке лежала большая грязная тряпка – как будто кусок сетки, или же со свисающей бахромой. «Должно быть, вытирает прилавок, – подумал я, но на всякий случай решил уточнить и поинтересовался: – Это, должно быть, инвентарь?.. – Брехня, – брезгливо скривился старичок, – сосед попросил продать. У него её… навалом. – А правды у вас нет? – спросил я. Просто спросил, без всякой задней мысли – даже не вспомнив бесчисленных некрасовских, чернышевских и прочих «шестидесятников» девятнадцатого века, часто отправалявших своих героев «за правдой» – не то в самом деле отправлявших, не то дурака валявших. И попутно подивился регулярности повторов событий и ситуаций: в шестидесятые годы двадцатого века, как и в шестидесятые девятнадцатого, люди одинаково стремились к правде. И одинаково её не находили. – Правды нет, – покачал он головой, – ни у меня, ни где-либо на Ярмарке… Да и в жизни, знаете ли… Исчезающий вид. Возможно, где-нибудь далеко, на горах, в лесах… на заброшенных мельницах, в пещерах… вдали от шума городского… Мы отошли от старичка. Впрочем, к нему обратились покупатели, и он сразу потерял к нам интерес. Я заметил: Гид украдкой подобрал интерес и сунул в карман. Зачем? Значит, нужно… Рядом с ложью находилось зло: мы не успели пройти и нескольких шагов, как наткнулись на большой прилавок, переполненный различнейшими видами зла. Над прилавком низко склонился светловолосо разлохмаченный парень, а продавец терпеливо давал ему пояснения. Но парень отмахивался от них, и те серыми брызгами летели в стороны. Мы остановились рядом, и парень оборотился на нас: – Не поможете ль вы мне? – Да какие мы львы! – отозвался Том. – Кошечки разве что мальвенькие. Не поможем, так помажем – усы лапкой. Сами-то с усами? – А что такое? – заинтересовался я, оттирая Тома. Что это на него нашло? Молчал-молчал, да как разродился! – Да вот, выбираю, какое из двух зол меньшее. И всё не могу выбрать. – А зачем? – глупее вопроса я придумать не мог, как ни старался. Правда, и времени не хватало. – Чтобы меньше платить… – Как сказать, – вмешался продавец, – бывает, и заплатишь немного, и зло кажется небольшим… Вроде ничего, жить можно. А потом оно вдруг начинает расти, и становится большое-пребольшое. Поэтому сразу не угадаешь, какое большое, а какое маленькое. Надо брать проверенные вещи, хорошо знакомые… – Из двух зол обычно выбирают третье, – пробормотал кто-то за моей спиной, но когда я обернулся, никого не увидел. Кто бы это мог быть? Гид? Да нет, вон он стоит, рядом с Томом… И голос совсем не похож. – По-моему, – заметил Том, – со злом надо бороться, а не разводить его. – Но-но, вы потише, – рассердился продавец, выходя из-за прилавка. – Не нарушайте свободу торговли, а то… – Он прав, – вмешался Гид, – пойдём отсюда. – И подальше! – выкрикнул нам вслед продавец. Я ничего не сказал, и даже не плюнул. А мог ведь… Гид чинно шёл рядом и что-то бормотал – извинялся за инцидент и давал необходимые пояснения и наставления: как вести себя в подобных ситуациях. Том слушал, а я нет. «Когда и если понадобится – спрошу Тома», – подумал я. Задумавшись, я чуть не наткнулся на парня, тащившего три огромные коробки с чем-то весьма тяжёлым. Он остановился передохнуть, и стоял рядом с ними, тяжело дыша и вытирая пот со лба. – Видеотехника? – заинтересовался Том, разглядывая наклейки на стенках коробок. – Не знаю, – отозвался парень, продолжая вытирать крупные капли пота. Мелкие оставались или же появлялись вновь. – Мне сказали: что-то очень-очень хорошее… – Молодой человек, – мягко вмешался Гид, – это, конечно, не моё дело, но, мне кажется, вас обманули. Более того, скажу грубее: вам наврали с три короба… Вы посмотрите на упаковку! – Не может быть! – переполошился парень. – Неужели враньё?! Он вскочил, содрвал липкую ленту со шва коробки и распахнул её, раскрывая створки. Гид оказался прав: там действительно лежало враньё – чёрное, с отливающими синевой перьями. – Кыш! – шуганул его парень. Враньё разлетелось с хриплым карканьем. – Ну, я им покажу! – рассвирепел парень. И решительными шагами направился к павильону, на фасаде которого крупно переливались разноцветные буквы «Павильон сильных чувств». – Заглянем? – предложил Том. – Давай, – согласился я. – А тут его не может быть? – СЖ, здесь? Вряд ли, – вмешался Гид. – Почему? – Но он же не чувство… – Как не чувство? – возмутился Том. – Я ведь чувствовал… нет, давай зайдём! И мы зашли. ГЛАВА 5. В ПАВИЛЬОНЕ СИЛЬНЫХ ЧУВСТВ … Гнев опалял. Даже через плотную асбестовую стенку мы чувствовали его дыхание. У Тома мгновенно закурчавились ресницы – как всегда бывает от сильного жара. И у меня так бывало в его возрасте, когда наклонялся близко к костру, глядя на пламя и стараясь рассмотреть танец огненных саламандр. Парень бродил по залу магазина, но выбирал ли он что-нибудь на замену вранья, или же не успел выяснить отношения с продавцами, мы не присматривались. Не потому, что не хотели – нас отвлекли витрины. Вернее, привлекли к себе. Но от парня отвлекли. Собственно говоря, особенно смотреть было не на что – так, ерунда: выстроился по ранжиру бронированный ряд внушительных контейнеров, стояли хитроумные сейфы усиленной конструкции, теснились керамические сосуды с залитыми свинцом крышками… «Уж не джинны ли там? – подумал я, вспоминая… да мало ли что можно вспомнить при взгляде на керамические кувшины с опечатанным горлышком – и «Тысячу и одну ночь», и «Старика Хоттабыча», и «Понедельник начинается в субботу», и… Но то были не джинны, хотя по силе своей многое из того, что мы увидели, вполне могло потягаться силой и с джиннами… Стеклянные бутылки с прикрученными проволокой пробками наводили воспоминания о новогодних ночах, стальные пеналы с крышками завинчивающимися, или же притянутыми толстыми болтами, напоминали о лабораторных автоклавах. И, как бы им в противовес, рядом на полках отсвечивали, разноцветно переливались, изящные хрупкие бутылочки из стекла и хрусталя, покрытые инкрустацией. «Инхрустальция», – подумал я, глядя на переливы узоров. Имелось здесь и что-то вроде отделов самообслуживания, где в открытых сетках-контейнерах лежали упакованные товары свободного доступа. Над ними на стене размещалась краткая аннотация, характеризующая товар. Но я не успел прочитать ни строчки: к нам спешил продавец, очевидно, угадав иноземных новичков-полкупателей, берущих товар с полок. – Пожалуйста, пожалуйста, прошу сюда. Здесь самые свежие поступления. Только для вас и только у нас – сейчас и всегда-с!.. Да-с! Прошу! – и он провёл рукой, будто запаковывая всё видимое и собираясь передать его нам, но остановился на мгновение, ожидая, чтобы мы оттопырили карманы. Видя, что карман мы не оттопыриваем, губы не раскатываем, он передумал и вознамерился передать товар нам в руки. В надёжные руки. В наши надёжные руки – именно так выглядел его жест. Мы молчали, но молчание его не смущало: он поступал, как опытный маклер, подающий товар всегда лицом и никогда изнанкой. Особенно потому, что лиц у товара имелось множество и, следовательно, какой стороной его ни поворачивай, товар подавался правильно. «Интересно, будь на моём месте двуликий Янус или трёхликий Шива, как бы вёл себя продавец?» – подумал я. – Вот, пожалуйста, извольте: гнев, ярость, ненависть, зависть, злоба… Особо рекомендую, – он снял с полки стальной хромированный контейнер, – ярость. Продаётся в герметичной упаковке усиленной конструкции. Я взял коробку контейнера в руки. Она дрожала, вздрагивала изнутри, и как будто деформировала стенки – они то вдавливались, то выгибались наружу, слегка вибрируя. Тому продавец протянул свинцовый цилиндр и веско отрекомендовал – вроде как «господин полковник»: – Ненависть. Ненависть тяжело плескалась в свинцовом сосуде. – Это чёрная ненависть, – пояснил торговец, – самая страшная из существующих… – Неужели берут и такую? – ужаснулся мой юный друг. – Берут… Такую чаще всего. Светлой-то нигде не достанешь… не продают… Можно, конечно, попробовать эту разбавить… скипидаром, например, или древесным спиртом… но чернота всё равно останется, от неё не избавишься. Никак. – Гм? – глубокомысленно протянул Том. – А вот это, – продавец снял с полки чёрный флакон, и я понял, что чернота идёт изнутри, а сам флакон прозрачный, стеклянный. Но настолько плотная чернота сидела внутри, что сами стенки словно пропитались ею, – чёрная злоба. Чернота была очень густой и мрачной, чуть фосфоресцирующей. В глубине проскакивали мелкие сиреневые искорки. – И чего вы такой гадостью торгуете! – не выдержал Том. – Всё чёрное! Другие цвета есть? – Какой спрос… – пожал плечами торговец. Однако в стоящих на полках разноцветных флаконах и бутылях цвета и оттенки если не дублировали радугу, то весьма напоминали её, хотя стояли вперемешку. Моё внимание привлекла бутылка с ярко-жёлтым содержимым. – Что это у вас? – указал я на неё продавцу. – Зависть, – охотно отозвался он, – обычная вялая зависть. – А чёрная есть? – иронично поинтересовался Том. – Есть, – с готовностью подтвердил торговец и вытащил из-под прилавка баночку, как мне показалось, сапожного крема, – Продаётся в мелкой расфасовке, иначе можно захлебнуться. Прикажете завернуть? Или здесь примете? – Да нет, спасибо. Слишком и так повсюду много черноты. Нам бы поярче… – Имеются и оттенки, – пожал плечами торговец. – А, кстати, можете купить белую зависть. Недавно завезли, – и он поставил на прилавок большую, литров на пять, бутыль молока с узким горлышком. – Прямо как белая ворона, – пробормотал Том. – Совершенно верно, – подхватил торговец. – Белая сейчас не в моде. Я вижу, вы настоящие ценители. Мельчают люди: белую никто не берёт, – словно выругался он, то ли выражая собственное отношение, то ли желая подольстить нам. – Убытки терпите? – поинтересовался я. – Да нет, почему же… Чёрную берут охотно, на чёрной моджно неплохо наджиться. На всём, что модно – можно. – Скажите, а смелость у вас есть? – спросил я, желая переменить тему разговора и вспомнив заодно «Волшебника Изумрудного города», – в большом бело-фарфоровом горшке… Или в ночной вазе в виде фарфорового горшка? – К сожалению, сейчас нет, – извинился продавец, – всю вылакал Смелый Лев… – Это когда ж было-то? – ахнул я и принялся лихорадочно вспоминать, но мои воспоминания, взмахнув рукой, бесцеремонно прервал второй продавец. Он закончил обслуживать человека классического пиратского вида – в рваной тельняшке, с золотой серьгой в ухе и с изогнутой трубкой в зубах – и подошёл к нам. – «Когда» недавно продали, «ж» и «это» и сейчас можете отыскать в соседнем магазине. А смелости – да, давненько не получали. Она ведь находится далеко-далеко отсюда, за семью морями, горами, лесами, долами… Она рассеяна среди песка, между каплями воды, перемешана с листьями и камнями. Проходя через моря, леса и горы, вы будете собирать её по росинке, по крупинке. Это настолько тяжело и сложно, что вряд ли потом за здорово живёшь отдадите свою смелость. – Ну, за здорово живёшь чего не отдашь, – вступил в разговор первый продавец, – но, разумеется, собирать её очень трудно и потому она ценится очень дорого… Впрочем, иногда завозят искусственную, – и он показал пустую упаковку, этикетка которой чем-то напомнила мне старую бутылку «московской» водки, – но она не на всех действует, или действует специфически. – Вместо смелости я мог бы предложить… злость, – нерешительно продолжил продавец, доставая небольшую деревянную коробочку, типа табакерки. – Злость вместо смелости? – недоумённо поднял брови Том. – А мне казалось, что злость ближе к злобе. Или они чем-то отличаются? – Ну-у, – продавца шокировала некомпетентность Тома, но он сдержался, – злоба ближе к ненависти… чёрной, – добавил он, – а вот злость… скорее к ярости, которая более конструктивна, что ли… – Взглянуть можно? – попросил я. Продавец кивнул, и я чуть приоткрыл коробочку. Как будто жгурчий ветерок острым язычком выметнулся из-под крышки, и меня легко обожгло где-то на полпути между горлом и сердцем – как будто попробовал хорошо проперчённый малосольный огурчик. «Напрасно теряем время», – мелькнула мысль, и захотелось крепко сжать зубы и устремиться вперёд. Яростно. И с какой-то весёлой, бесшабашной злостью. – А здоровье продаётся? – спросил я наугад, чтобы как-то сгладить паузу, да и вспомнилось кое-что. – Не-ет, что вы, – протянул продавец, – здоровья вы не купите. Говорят, – он понизил голос, – чтобы получить его, надо многое сделать, говорят, его нужно завоевать в тяжёлой борьбе с… – он испуганно оглянулся и закрыл рот ладонью, – нет, я вам больше ничего не скажу! И не просите! Прошу вас, не просите! – Пойдёмте отсюда, – Гид, до того стоявший поодаль, и, казалось, разглядывающий товар, внезапно подошёл и потянул меня за рукав, – а то может стать очень опасно… Не могу сказать, что поспешно, но мы вышли, довольно скоренько. Настолько быстро, что я успел заметить мелькнувшую за угол метнувшуюся от нас чью-то черную спину. Нет, всё остальное тоже присутствовало – на чём-то же эта спина держалась, да и смотреть, куда идти, она тоже должна. Но мне запомнилась именно спина: уж очень она была чёрная. Сборщик? Зачем ему теперь-то следить за Томом? А может, это просто совпадение? И ещё одна деталь присутствовала – или появилась, пока мы были в павильоне? – большая куча крупных камней, справа от входа. Просто удивительно, как мы её не заметили, входя. Впрочем, так иногда бывает. По принципу «слона-то я и не приметил». Или просто «по принципу слона». – Что это? – спросил Том. – Развалины Вавилонской башни, – пояснил Гид. Его камни не взволновали. Значит, кучу мы просто не заметили. – А разве она здесь была? – Здесь, – вздохнул Гид, – а где же ещё? Всюду может быть своя Вавилонская башня. С нашей вот какая промашка вышла. Сначала строили на чистом энтузиазме, а потом он закончился, и в качестве связующего пошла материальная заинтересованность, причём в сочетании с обычным цементным раствором плюс бетонные блоки. Энтузиазм не выдержал… и вот результат. Мы немного постояли над грудой камней, как будто что-то вспоминая – мало ли что можно вспомнить, глядя на груду камней? – и двинулись дальше. Гид чинно шёл рядом, не торопил нас, не лез с ненужными пояснениями, и, что мне очень понравилось, не мучил бесконечными «посмотрите направо, посмотрите налево», чем грешат все без исключения экскурсоводы и от чего к вечеру сильно болит если не голова, то шея. Становилось жарко. Солнце поднималось всё выше и выше, и забралось настолько высоко, что становилось страшно: не грохнется ли оно оттуда? Неужели у него голова не кружится? Фу, какие только мысли от жары не приходят! И всё от излишнего солнца. Изливающегося солнца. Неожиданно откуда-то сбоку появился Гид – я и не заметил, как давно и далеко он убежал и как долго отсутствовал – и вручил нам с Томом по маленькой корзинке. – Это для чего? – спросил я неохотно. – Ненужные мысли складывать. – Да вы прямо мои читаете! – удивился я. – Работа такая, – скромно согласился Гид. – А просто мысли продаются? – подключился к разговору Том. – Смотря какие, – уклончиво ответил Гид. – Мысли очень трудно поймать. Хотя некоторые вы сможете здесь увидеть. Но они вам могут не понравиться. Ведь мысли, они… Собственно говоря, мыслью можно назвать неосознанное действие или желание. А когда оно осознаётся, то перестаёт быть мыслью, и становится желанием, или действием, или словом, хотя изрядно искажаясь при этом. Помните: «мысль изречённая есть ложь»? – Но ведь ложь – это цветы! – изумился Том. – Мыслить цветами… Как поэтично… – Не только цветы, – возразил Гид, и, приостановившись и поискав глазами, подвёл нас к человеку, стоявшему просто так, без прилавка, возле четырёх жердей. У ног его жалось нечто, похожее на коротконогую таксу. Как будто бывают таксы длинноногие! А всё жара… – Что это у вас? – поинтересовался Том, которому стало жаль собачку, но он сдержался и не стал называть её так. – Ложь, – ответил продавец. – Та самая, у которой короткие ноги? – уточнил я. – Она. – А-а… А другие есть? – Есть. Вот, например, эта, – и он указал на то, что я принял за жерди. А то оказались ноги, такие длинные-длинные и тонкие, что сама ложь едва не терялась в облаках… а может, облака так низко нависали?.. У меня в голове сразу зазвучала знакомая песня: «И ускакала на длинных и тонких ногах…» – А… как тогда тот старичок, на соседнем ряду? Он ведь говорил, что продаёт ложь? – Том не мог успокоиться, уложить в голове увиденное и услышанное: оно плохо укладывалось, мешая друг другу. – А-а, этот… Знаю-знаю… Он лжёт, – спокойно произнёс продавец. Том отошёл от продавца ровно-ровно, не шатаясь. Но было похоже, что голова у него кружится. Только что он встретил сразу три вида лжи: цветы, животные и… чем, интересно, солгал первый продавец, если солгал – по словам второго – какой ложью, каким её видом? Но уж не цветами точно. Он-то говорил не цветами! Или лгал – если лгал – не цветами. То есть его слова цветами и не пахли. Хотя цветов имелось достаточно… Я написал: цветами не пахло, и вспомнил: действительно не пахло. По этому признаку, я думаю, и можно распознавать ложь. Хотя ложь, говорят, плохо пахнет… Может, дедок отбил чем-то запах? Молотком специальным… А если солгал и второй продавец?.. Четвёртая ложь получается. – Кто? Чего? – только и смог произнести Том. Гид поспешил к нему на помощь: – Видите ли, в чём дело… оба продавца правы: и то и другое – ложь. Есть разные виды лжи… нет, не так: эти слова – ложь и ложь – омонимы. Вы слыхали про омонимы? – Том вяло кивнул. – Они звучат и пишутся одинаково, но обозначают различные понятия… то есть понятие одно: ложь, но она разная. Тут различие много глубже, чем в обыкновенных омонимах типа «лук-лук», то есть оружие и овощ. Или «тук-тук», – добавил Гид непроизвольно. Хотел покраснеть, но тут же нашёлся: – Азотное удобрение и одиночный стук в дверь. Или «коса-коса-коса», имея в виду рабочий инструмент, способ укладки волос и географический термин. И, кстати, есть ещё одна коса – причастие: крива и коса. – Коса сажень, – добавил я, не совсем к месту, зато к слову. – Почему одни и те же понятия выражаются разными предметами? – вопросил Том. Гид развёл руками: – Потому что они разные, в первую очередь поэтому. – Это не ответ, – поморщился Том. – А в чём причина их разности? Гид пожал плечами: – Жизнь сложна… Однозначно определить её невозможно. – И это я уже слышал! – продолжал упорствовать Том. Гид покачал головой: – А почему у одного слова «коса» столько разных понятий? Потому что они в чём-то похожи друг на друга. Так и с ложью. Тем более что по сути вся ложь суть ложь. – Тяжело разбираться в такой генеалогии. Для этого надо обладать гениальностью, – заявил Том. Я молча согласился с ним. Гид продолжил: – Тут вы немало чего встретите, так что не удивляйтесь… как некоторые, – он указал на идущего навстречу парня с раскрытым от удивления ртом. Рот тот раскрыл широко, значит, удивление его было значительным. И, судя по всему, раскрыл он его очень давно, а закрывать не собирался. Мне удивление представилось в виде большого мыльного пузыря, которое дрожало на его нижней челюсти, переливаясь разными красками. Пузырь лёгкий, так что я за парня не опасался, хотя идти ему явно неудобно: приходится смотреть сквозь пузырь. А вот Том забеспокоился: – Не вывихнул ли он челюсть? Я слыхал о подобных случаях… – Ничего страшного тут нет, даже если так оно и есть, – успокоил его Гид, – у нас превосходная больница, вернее, Госпиталь, где лечат и не такие случаи… – он остановился и посмотрел на Тома. – Кстати, надо зайти туда, там работает мой знакомый родственник, он вас осмотрит. Он врач и очень приятный человек, потому многие называют его приятелем. Вы согласны? Том хмуро кивнул: жара снова принялась допекать его. Да, признаться, и меня тоже. Мы почти превратились в поджаристые блинчики, и если бы поблизости вдруг оказался людоед, он, несомненно, остался бы доволен. – Когда же будет приёмный пункт? – спросил Том, облизывая пересохшие губы и продолжил, без всякого перехода, о наболевшем: – А вода настоящая тут есть? – шурша губами, спросил он. Слова песком слетали с губ. – Должна быть, – пожал я плечами и принялся осматриваться по сторонам. Но Гид уже вёл нас к питьевому фонтанчику. Пока Том пил, а я ожидал своей очереди, то вдруг ощутил на лице прохладу. Но не от лёгкого ветерка, шаловливо шевелящего шевелюру, а от чьего-то взгляда – холодного, пронизительного, вызывающего всякие мелкие осложнения вроде насморка, ангины или дыры в боку от кинжала. А, может, и от самого взгляда. Я взглянул на Гида. Тот всё понял, кивнул и исчез – поразительная способность у человека появляться и исчезать. Впрочем, в толпе это не очень трудно. Появился он так же быстро и незаметно. – Вам не о чем беспокоиться, – прошептал он, – вас приняли за других путешественников. Я принёс извинения, – в руках он держал что-то вроде сушёных извилистых древесных корней. – И куда мы их? – спросил, отдуваясь и отходя от фонтанчика Том. – Сдадим в приёмный пункт, если вы не захотите оставить их на память. – Да где же он, этот пункт! – не выдержал Том. – А вот где, – ловко указал Гид, убрав извинения в сетку-авоську. В глубине ларьков стоял маленький синенький киосочек с броской вывеской через всю крышу: «ПРИЁМНЫЙ ПУНКТ». ГЛАВА 6.»ПРИЁМНЫЙ ПУНКТ» На стенке висела белая бумажка объявления. – Неужели закрыт? – пробормотал я, хорошо зная подлоподобный характер работы отечественных заведений. Но нет, на бумажке типографским способом чётко пропечатывалось: «Кикать, микать и бикать – нельзя». И пририсован жирный восклицательный знак – от руки. – Что это означает? – обратился Том к Гиду. Тот пожал плечами: – В первый раз вижу. У приёмного пункта толпился народ. Или народилась толпа. Но толпились не толкаясь, по-хорошему образуя очередь, чинно выстраиваясь друг за другом. Я подумал, что таким образом толпящиеся приобретают чинный вид, а может быть и сам чин – стояли-то все чин по чину, – но спросить у Гида забыл, стремясь встроиться в структуру стоящих. Мы заняли места с краю, и, от нечего делать, принялись прислушиваться к разговорам сдатчиков с приёмщиком и друг с другом. – …Примите мои соболезнования, – молодой человек в хорошо отутюженном чёрном костюме и помятой белой рубашке протиснулся к окну и что-то в него подал. – Ну-ка, ну-ка, – приёмщик схватил их цепкими крючковатыми пальцами и принялся мять и ощупывать. – Немножечко они того… С душком. Да и молью тронутые. Молодой человек открыл было рот, потом передумал и закрыл. Приёмщик отсчитал ему что-то, тот отошёл, и место у окошечка занял следующий. – Примите моё сочувствие… – Давайте!.. – невооружённым глазом мы заметили особую заинтересованность приёмщика в данном товаре, скорее всего личную: она сильнее выделялась, даже чуть высовывалась из окошка. Человек схватил протянутое приёмщиком, скомкав, затолкал за пазуху или во внутренний карман пиджака, и, не оглядываясь, удалился. – Примите мои поздравления… – следующий клиент занял свободное место у окошечка. Приёмщик взял, повертел в руках и поморщился: – Какие-то они не очень искренние… К тому же завистью немного подпорченные… – Что? Завистью? Это моль… Я их в нафталине держал. Раньше они принадлежали моей бабушке… – А-а. Теперь понятно, почему такой запах: обветшали они. За полцены возьму. – Чего он всё хает? – наклонился ко мне Том. – Работа такая… Старается сбить цену… – Примите мои извинения! – Извинения? Что-то они у вас слишком вымученные. От сердца отрывали? Вижу, вижу: полоски остались. И не от чистого сердца причём, – бормотал приёмщик, острым ногтем смахивая незаметно присохшую песчинку, – ну, да ничего, скипидарчиком ототрём… Ладно, пойдёт. – Не примете ли объяснения?.. – Покажите!.. Да это же насквозь липа! Брысь отсюда! – Не возьмёте ли моё поручение? – Нет уж, оставьте его себе. – Примите предложение… – Деловое или нескромное? – Рационализаторское… – Ещё чего?!… – Примите мою благодарность. – Давайте!.. – и её вырвали чуть ли не с руками. – Прошу принять мою просьбу. – Могу принять только во внимание и в обмен на обещание. – А мой протест?! – к киоску рванулся лохматый парень, протягивая в окошечко нечто вроде двутавровой балки. Но протест был отклонён – вежливо, но решительно. Бутылочки с вежливостью и решительностью стояли слева от приёмщика, и он время от времени смачивал ими пальцы. К окошечку подошёл субъект в чёрных очках и чёрном же костюме. Туфли, скорее всего, тоже были чёрные, но проверять я не стал. Вряд ли он пришёл босиком, и не потому, что на земле валялись острые осклоки – быть может, осколки склоки? Но от настоящих ли бутылок, которые разбили вдребезги раздосадованные сдатчики, понявшие, что перепутали приёмные пункты, а идти искать другой не захотели, то ли от каких-нибудь других – скажем, бытулок, бутылок быта, – я не определил: мой уровень восприятия не мог уловить тонкости смысла бытия на Ярмарке. – Держи пари, – субъект метнул в окошечко какое-то такое, что тяжело шлёпнулось там на пол так, что под нами ощутимо дрогнула земля. Приёмщик отшатнулся, чтобы не задело, но умело овладел ситуацией, прижал ею пари к стенке и заулбался – в полрта, рассчитываясь с клиентом. Видно, пари пришлось ему впору, и он попусту не парился и не пиарился. Ещё один нечёсаный парень подал в окошечко небольшую апелляцию. Но приёмщик вежливо отклонил её. Тогда парень сунул апелляцию под мышку, осунулся сам, и пошёл восвояси – во всяком случае, мне так показалось. Но было ли это обычное СИ, или же СИ+, а то и СИ++, я не разглядел. Напряжённое стояние в очереди, пусть и в ожидании своего черёда, слишком утомительно. И это несмотря на длительные тренировки дома и давние исторические традиции. К тому же мы не имели возможности померить напряжение стояния, а это напрягало ещё больше. Поэтому монаше внимание переключилось на людей в очереди. Скорее моё, чем наше, хотя мы с Томом представляли собой практически одно существо: даже синхронно поворачивали головы, разглядывая заинтересовавшее шевеление в толпе. И мысли наши, ручаюсь, походили друг на друга сильнее, чем близнецы. В какой-то момент – я не заметил, в какой точно – внимание привлеклось к усиленному позвякиванию пустой посуды. Неужели тут принимают и молочные бутылки? Впрочем, почему обязательно молочные? Могут и кисломолочные… А также прочие ёмкости и ейкости. – Скажите, вы бутылки принесли сдавать? – наклонился – уж не помню, кто: я или Том – к соседу. – Вот ещё, – фыркнул тот, выставляя по одной пустую посуду на прилавок: его очередь должна была подойти через два или три человека, и он торопился, чтобы не отстать от неё. – Это пустые надежды… – Так вот они какие! – ахнул Том. Пустые надежды имели вид литровых стеклянных банок, хотя и несколько неправильной формы, малость деформированных, сплюснуто-растянутых в боках, горлышке и днишке. – Это ещё маленькие, – вздохнул сдатчик, как мне показалось, с понятным облегчением: приятно избавляться от пустых надежд. – Бывают и трёхлитровые… «И пяти, и десяти», – добавил я про себя, но не вслух. – А вот пустые обещания, – он подтолкнул к окошечку нечто похожее на стеклянный химический холодильник: гроздь соприкасающихся шаров, криво изогнутую в нескольких местах. – Есть ещё пустые обиды, – он пододвинул стопочку плоских прозрачных блюдечек, – пустые пожелания (неровные листы изжёванного, измятого целлофана), пустые хлопоты, – разрази меня гром, но больше всего они походили на хорошо высушенные аплодисменты, а конкретнее – на клочки полупрозрачно-желтоватой «пергаментной» бумаги, бахромчатые по краям; или же на кукурузные хлопья, в которые чрезмерно передано оливкового масла, – пустые разговоры… – эти я рассмотреть не успел, он сразу посунул их в окошко. На наше удивление, все «пустушки» были с благодарностью приняты, и он ушёл, держа под мышкой портфель, раздувшийся от полученного от приёмщика, однако продолжая позвякивать авоськой. «Что лучше – вякать или позвякивать? – подумал я, а Том спросил ему вслед: – У вас что-то не приняли? – Нет, – бросил через плечо незнакомец, – это обычная стеклопосуда. Пойду сдавать в другой киоск, здесь же не берут. Подошла и наша очередь. Мы с Томом удивлённо воззрились на розовые и голубые лохмотья, вдруг оказавшиеся в наших руках и в корзинках, которые мы по очереди протянули в окошечко – как бы под гипнозом, – а потом так же машинально пробрались сквозь толпу на чистое место, зажав в руках то, что приёмщик дал взамен. – Что это мы сдали, Гид? – вопросил первый из пришедших в себя, Том. Что значит молодость! Я продолжал приходить в себя, несмотря на, казалось, большую прежнюю практику общения с Ярмаркой. – И что у нас сейчас? – продолжил он же. Гид смутился. – Я подумал… Они ведь всё равно никому не нужны… Они сумбурные, хотя и довольно приятные… но такие нестойкие… очень скоро пропадают, портятся, искажаются, забываются… подменяются более поздними… – Да что же это? – гаркнули мы хором. – Первые встречатления… – потупив глаза, признался Гид. – Впечатления от первых встреч… «Интересно, – подумал я, – сколько раз могут появляться первые впечатления?» Впрочем, это зависит как от новизны места, в которое ты попадаешь, так и от перемен, произошедших за минувшее время в тебе самом. – А что он нам дал? – Том продолжал вертеть в руках непонятное, полученное от приёмщика. – Что это такое? – Валюта. – ??? – Местная валюта, деньги, – повторил Гид. – Обычные деньги. Она сама по себе ничто, но за неё вы можете купить всё, что угодно. Как и любые деньги, впрочем: по сути они – лишь разноцветные кусочки бумаги, но за них можно приобрести всё желаемое. Или почти всё, – добавил он, немного помолчав и подумав. – А как они называются? – спросил Том, вертя в руках разноцветные прямоугольники и квадратики с нарисованными на них лабиринтами, геометрическими фигурами и штрих-кодами. – Ятики, – ответил Гид, несколько смутившись. – От «Ярмарка Тщеславия?» – догадался я. – Когда я бродил по ярмарке прошлый раз, тогда денег ещё не было. Была одна сама ярмарка – как место для торговли – и торговали почти исключительно тщеславием. Сюда приезжало множество богатых вельмож, купцов, больших начальников. Все стремились друг друга обойти, переплюнуть, заиметь то, чего ни у кого не было, достать то, чего никому не досталось. И к каждому виду состязания полагалось иметь своё тщеславие. За этим строго, хотя и негласно, следили. – Его привозили на возах! – подхватил Гид. Видно, он тоже хорошо помнил то время, и оно нравилось ему. Он мечтательно прикрыл глаза ресницами. – Большие возы, нагружённые с верхом… Кое-что волочилось по земле, пачкалось, портилось… но это ничего: всё подбирали, очищали и продавали – для мелких людишек. Я согласно кивал. – А теперь, – Гид вздохнул, – теперь ничего такого нет, или бывает очень редко. Но зато Ярмарка разрослась, построены и открыты постоянно действующие магазины, киоски, рестораны, гостиницы, госпиталь… Кстати, – прервал он сам себя, – вам надо пойти и устроиться в гостиницу… или у вас есть, где остановиться? – Он вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой. Он продолжил: – Вряд ли за сегодняшний день мы сможем отыскать то, что вам нужно. Устроитесь, а потом продолжим поиски. Предложение прозвучало деньльное – яснее светлого дня и чище льняной скатерти. Животрепещущие вопросы желательно решать днём, пока хорошо видно, как они трепещут. И не откладывать на ночь, чтобы не оттрепетали впустую. Гостиница находилась рядом с огогогогороженной территорией Ярмарки – собственно, Ярмаркой являлось необозримо огромнейшее – ограниченное лишь горизонтом, но простиравшееся гораздо дальше – пространство, на котором размещались и гостиница, и госпиталь, и леса и поля, и горы, и много-много всего чего иного, чего мы пока не видели: Том вообще, а я частично. Гостиница находилась рядом с территорией того громадного базара, рынка, торжища, где, в основном, происходила непосредственная торговля. Но из её ограниченности не следовало, что торговать не разрешалось в ином месте: Ярмарка оставалась Ярмаркой, и на ней продолжали действовать её собственные законы. Нам сразу предложили несколько комнат на выбор. Мы взяли двухместный: всё равно будем разговоры разговаривать, да и к чему разделяться? Вместе веселее. Ни паспортов, ни иных документов у нас не потребовали – вместо бумажных формальностей мы сфотографировались в мо-ментальной фотографии (принадлежащей министерству обороны, зарегистрированной в местных правоохранительных органах и фиксирующей мыслительную деятельность) и наши удивлённые снимки навечно остались в гостиничном досье. – А зачем это? – спросил я дежурного администратора. – Практика показала, что фотографирование – наиболее эффективное средство, действующее одновременно в нескольких направлениях. Во-первых, мы сразу избавляемся от злоумышленников: они ни за что не хотят фотографироваться, даже если мы обещаем приплатить. Во-вторых, в случае ущемления интересов гостиницы можно сразу найти постояльца. И, в-третьих, подобная практика осуществляется в ваших собственных интересах. Бывало неоднократно, что кто-то на Ярмарке терял лицо, свой истинный облик – от неумеренных возлияний, например, да и от других причин… не будем ханжами, все мы люди, всякое случается. И лишь потому, что у нас осталась фотография, нам удавалось вернуть его. На Ярмарке случается разное… Горничная проводила нас до двери номера и удалилась. Номер смотрелся неплохо, но мы его особенно не рассматривали – не за тем прибыли. С первого взгляда запомнились выходящие в просторную прихожую двери двух комнат: обширной спальни и не менее шикарной гостиной, в центре которой стоял стол, накрытый скатертью с двумя маленькими дырочками – скорее всего, от сигарет. Я решил непременно сказать о них администратору, чтобы нам не поставили в вину. Знаете, бывают случаи… Наскоро разгрузившись, то есть сбросив рюкзаки и смахнув с ботинок дорожную пыль (ярмарочную решили оставить, всё равно сейчас снова осядет), мы собрались вновь выйти на улицу, но сначала решили вымыть руки: я всегда так делаю, входя в дом. В туалете я с удивлением увидел стоящие в ряд три унитаза: гидроунитаз, электроунитаз и пневмоунитаз. И если с гидроунитазом все более-менее знакомы по домашней системе канализации, то пневмоунитаз, как позже пояснил Гид, происходил от слова «пневма» – дыхание, душа – по-древнегречески. То есть унитаз для души. То же самое и с электроунитазом: выполненный с учётом электрических процессов, происходящих в организме человека, уникальный унитаз предназначался для биоэнергетической оболочки человека, его астрального тела. Таким образом, данный комплекс из трёх унитазов обеспечивал потребности трёх ипостасей человека, позволяя очистить не только тело, но и душу, а также электрическую астральную оболочку. Или, другими словами, тело, душело и астрело. Вначале мы не хотели трогать своих съестных припасов – Гид пообещал показать потрясающий ресторан, – но потом, поразмыслив, решились: поставив рюкзаки в шкаф, наскоро приняли душ, и, несколько приободрившись, перекусили из остатков скоропортящегося рациона, оставив продукты длительного хранения в качестве НЗ – неприкосновенного запаса. После чего вышли на улицу немного побродить в окрестностях гостиницы. Провести лёгкую рекогносцировку и наметить план дальнейших действий. Администратора на месте не оказалось; я оставил для него у дежурной записку, в которой предупредил, что в номере скатерть с двумя маленькими дырочками от сигарет, а мы не курим. Из вестибюля стеклянные двери вели в пригостиничный ресторан. Пахло оттуда вкусно – несмотря на то, что мы неплохо подъели – и при случае мы решили ознакомиться со здешней кухней поближе. Но пока нас манила Ярмарка. Не есть мы сюда приехали, а быть. Быть-побывать. – Мы вас не очень затрудняем? – вежливо спросил Том остававшегося в вестибюле Гида. – Конечно, когда мы наберёмся опыта, мы не станем вас мучить обычными познавательными прогулками и будем действовать более целенаправленно… – Опыта? – изумился Гид. – Вы хотите набраться опыта? – А что, разве нельзя?.. – в свою очередь изумился Том, а я принялся лихорадочно вспоминать: «Опыт – сын ошибок трудных…», «На ошибках учатся…» нет, это не то… «Повторение – мать учения…» Может, всё дело в степени родства? Но видимой связи я не нашёл и потому оставил попытки разобраться в их генеалогии. Для этого, как недавно заметил Том, надо обладать гениальностью. Или чем-нибудь подобным. По генезису аналогии… – Ну что ж, пойдём, – после некоторых раздумий произнёс Гид. – Если вы не хотите есть, поищем то, зачем вы сюда пожаловали… хотя бы здесь… – В этой забегаловке? – удивился Том. – Зато какая вывеска! – возразил Гид. ГЛАВА 7. «ПИЩА ДЛЯ УМА» «Пища для ума» – гласила вывеска. Украшенная затейливыми завитушками, невесомая, как бы парящая в воздухе, она вызывала ощущение чего-то пустого и легкомысленного. Да и название показалось мне слишком тенденциозным. Да и звучало оно слишком громогласно: вывеска была ещё и звуковая. – Ну что, зайдём? – оглянулся я на Тома. – Давай попробуем, – начал размышлять Том. – Ведь пища для ума – это мысли. Вдруг среди них… – Том сначала обрадовался, однако возможность увидеть собственную мечту поджаренной на сковородке несколько охладила его. И тем быстрее он устремился внутрь: а вдруг она не успела зажариться? Или не успели съесть? И тогда её можно будет вернуть! Мы вошли. К нам тотчас подскочил разбитной официант, одетый в национальное платье, и, рассыпая комплименты, которые мелкими шариками отскакивали от пола, выбивая невообразимую дробь, проводил нас к столу. Комплименты прыгали в разные стороны и нас не задевали. Проходя мимо двух боровообразных мужчин, сидящих под финиковой пальмой (финики уже созрели, судя по внешнему виду сидящих с перемазанными щеками, обрывающих их прямо с дерева), я услышал шипящие слова левого едока: «Не мечите бисер!..» Хотел ему ответить как-то достойно, да не нашёлся. Может, потом найдусь. Хотя бы так: «Но я же не вы – я из Женевы». Усадив нас за стлик – такой маленький, что буква «о» в нём не поместилась, и поэтому он не был круглым, – официант лукаво наклонил голову и, хитро прищурив левый глаз, вполголоса произнёс: – Фирменное… подавать? Только для вас… – Ну, раз для нас, какие вопросы? Подавайте, – солидно ответил я, а Том чуть не заорал, опережая меня: – Обязательно! «Фирменное… что у них может быть фирменное?», – принялся размышлять я. Неевклидова геометрия, скажем? В собственном соку… Или апории Зенона – на вертеле, с лучком, помидорами и перчиком. А может, философская проблема соотношения бытия и сознания с новым взглядом со стороны в качестве приправы? С изнанки? Ожидая заказ, я обратил внимание сначала на самое ближайшее, на стлик. Был он неправильной формы, но треугольным. И на четырёх ножках: три ножки по углам, а четвёртая бродила под поверхностью стола и что-то задумчиво напевала, обходя наши колени. Она являлась подвижной точкой опоры, как пояснил позже официант, когда мы посетовали на неправильное поведение четвёртой ножки. – Она играет очень важную роль, – сказал он, когда появивился с заказом, – подобно роли пятого колеса у телеги и пятой ноги у собаки. Несёт основную смысловую нагрузку. Иначе она не нужна: нет смысла. – Ну, роль пятой собачьей ноги я знаю, – солидно протянул Том и процитировал наизусть малоизвестную «Балладу о пятой собачьей ноге». Официант выслушал её с благоговением. Оно было переброшено у него через руку. Мягкое такое, белого цвета. Тщательно отутюженное. В ожидании официанта наш интерес переключился на посетителей. Перебросился, подобно тумблеру, из одного положения в другое. Хотя, учитывая количество посетителей, его можно было уподобить шаговому искателю. Или пакетному переключателю телеканалов. К сожалению, с того места, где мы сидели, трудно было рассмотреть, что едят другие. Да и нехорошо подсматривать… не неудобно, а некрасиво, не принято в правилах хорошего тона. Но поскольку мы находились не в них, мы этим занимались тоже. И то, что я видел, давало мне возможность интерпретировать увиденное по-своему: помогала фантазия. Может, мои предположения не совсем соответствовали действительности, но я продолжал предполагать: мне нравилось давать нагрузку мыслительному аппарату, пищу уму – не затем ли и дали ресторану такое название? Вот толстяк за столиком слева, склонившись над тарелкой, безуспешно старается раскусить небольшую теоремку. Его визави уже разжевал подобную, и теперь показывает соседу язык, на котором она лежит в разжёванном виде. За соседним столиком юная дама (или же юно одетая – я не мог рассмотреть её лицо: проклятая близорукость!) держит острыми зубками коричневую плитку. Шоколад? Нет, поднимай выше: скорее всего, бином Ньютона, или же понятие о бесконечности. Да, трудновато будет. Кусочек от бесконечности не откусишь, придётся глотать целиком. А что жуёт лысый справа? – сидящий, а не облысевший. Цилиндр рядом, на полу, сам в смокинге. Уж не теория ли относительности? Вроде мелькнуло нечто похожее на формулу E = mc2… или мне показалось? Но тут появился официант. Он нёс что-то широко шкварчащее, буйно дымящееся в большой чугунной сковороде… … |
0 комментариев