Описание
В сборник талантливого уральского журналиста и писателя Александра Шорина вошло более шести десятков рассказов, миниатюр и эссе – реалистичных и фантасмагоричных, правдивых и сказочных, лиричных и жёстких, которые открывают новый мир современной реалистичной прозы – загадочный и странный.Сборник состоит из пяти частей («Любовь и не-любовь», «Новые сказки о старом», «Доброе утро, страна!», «У каждого в голове свой таракан»и «Свобода выбора»).
Приобрести книгу можно здесь: www.litres.ru/aleksandr-shorin/literatura-online/
Характеристики
| Отрывок |
ЛИТЕРАТУРА ONLINE 1. ЛЮБОВЬ И НЕ-ЛЮБОВЬ Автостоп Перевалило за полдень, когда «КамАЗ» высадил меня на своротке у Похвистнево. В этом самом Похвистнево у меня был адрес, где я мог переночевать, но, рассудив, что день ещё весь впереди, я решил ехать дальше – хотя бы до Тольятти. Лучше даже не в сам город – последнее время я предпочитал городам какой-нибудь лесок, где можно развести костёр и поставить палатку. Поэтому я зашел за поворот и, бросив рюкзак у обочины, стал ждать попутку. Простоял, голосуя, больше двух часов совершенно безрезультатно. Автостоп, честно говоря, мне уже порядком надоел. А ведь есть люди, для которых такой способ передвижения – целая философия: мир посмотреть, с людьми пообщаться… Я же за эти четыре дня уже порядком вымотался – одинокого парня не всякий водитель решится взять, так что стоять приходится намного больше, чем ехать. Опять же не мылся черт знает сколько, ещё и голодный! Обуреваемый невесёлыми мыслями, я вспомнил, что совсем близко от поворота мы проезжали небольшое озерцо – пожалуй, там можно искупаться. А захочется – так и постирать, и костерок запалить. Сделать себе «быстрой» лапши, благо её осталось ещё четыре пачки… Озерцо оказалось так себе – песчаный котлован, уже порядком заросший тиной и камышами. Зато берег с одной стороны неожиданно ровный. Я скинул рюкзак и пропотевшую одежду, взял кусок мыла и с наслаждением окунулся в прогретую солнцем воду. Вымыл голову и постирал – по минимуму – трусы и носки. Чистые плавки одевать пока не стал – зачем мочить лишний раз? Развесил «постирушки» на куст и махнул голышом на соседний берег, закрытый камышами, – осмотреться на предмет потенциального ночлега – вдруг захочется остаться здесь до завтра? А может и придется! Настроение слегка поднялось, тем более, что наобщался я за эти дни досыта: водилам всем вынь да положь – расскажи про жизнь, да куда едешь… Сначала говорил правду, потом зачем-то стал придумывать – одному одно расскажу, другому – другое, так запутался, что сам уже не рад. Последний, задав пару дежурных вопросов, включил на полную «Авторадио», так я даже вздремнул немного на радостях… – Ой, голый чувак! Я как брёл по щиколотку в прибрежной грязи, так и сел туда от неожиданности, измазавшись по самый подбородок. Только сейчас я заметил, что камыши скрывали от меня очень милую полянку, посреди которой стояла девушка с этюдником, держа в руке кисточку. Меня пробрал истерический смех. – Надеюсь, ты не рисуешь голых, купающихся в грязи у берега? Девушка посмотрела на меня строго, но потом, не выдержав, рассмеялась: – Пожалуй, получилось бы оригинально. Но для этого тебе придется сидеть здесь долго. Посмотрев на себя, я по-рачьи ретировался на глубину и, засев в мутной воде по пояс, рассмотрел наконец незнакомку. Вид она имела достаточно необычный – ну, до меня далеко, конечно, но все же: обтягивающая яркая футболка едва доходила до середины живота – мода этого лета, она мало кому шла (не так уж много красивых животиков!), но на ней сидела отлично, правда, я почему-то вспомнил маленьких безгрудых девчонок в таких майках… Впрочем, она по годам их не намного перескакала: сколько ей – восемнадцать, девятнадцать? Вслед за плоским животом шли джинсы невероятно голубого цвета, настолько расклешённые, что каждая штанина могла бы служить мини-юбкой. Из-под этих «юбок» выглядывали драные кеды. Лицо круглое, но не «деревенское», скорее азиатское – глаза слегка сужены. Крупный лоб до самых ресниц прикрыт темной прядкой. Тип Земфиры – певицы, песнями которой девочки её возраста должны заслушиваться. – Ты похожа… – Только не говори, что на Земфиру. Я её терпеть не могу! – Потому что на неё похожа? – Вовсе нет. Просто не нравится. А ты так и будешь в воде сидеть? Выходи – я к нудистам привыкла. – Взглянула немного насмешливо. – Давай я лучше за вещами сплаваю – и к тебе. – Ну… Ну давай! Немного смущённый этой встречей, но почему-то довольный, я быстренько доплыл до своего берега, собрал вещи – в том числе и мокрые – и ломанулся напрямую, сквозь камыши, к новой знакомой. – Быстро ты. – Она едва удостоила меня взглядом, уткнувшись в свой рисунок. – Слушай, давай познакомимся что ли. – Давай, ты будешь чувак, ладно? – Почему чувак? – Я почти обиделся. Что-то мне не нравилось в таком обращении, в конце концов у меня имя есть. Простое имя – Саша. Зачем чувак? – Не спорь. Если заслужишь – будешь Чел. А меня можешь назвать просто – Герла. – Час от часу не легче. Ну герла – это еще понятно, значит, девушка. А почему Чел-то? – Почему, да почему! «Чел» – это сокращённое от «человек». Это мой один знакомый Чел открыл – знаешь, когда пишут с сокращениями – ну, «32 чел.», например, это значит 32 человека. Что тут непонятного? – Да нет, всё понятно. Только странно немного. У вас тут все так говорят? – «Тут» это где? – Ну не знаю где. Ты откуда? – Новосиб. А что, похожа на местную? Я был удивлен. – Кто ж с этюдником путешествует? Он хоть и складной, да тяжелый наверно. – Хм. А ты? – Она кивнула на мой внушительный рюкзак. – У меня необходимость. Там палатка и спальник. – Вот и у меня необходимость. А спальник у меня тоже есть, только поменьше, наверное. – У меня геологические. Дядька дал. Он с ними «в поле» раньше ездил. Они не для пеших походов, а чтоб на машине возить. Вот и здоровенные. Она засмеялась. – А ты откуда? – Ёбург. Екатеринбург, значит. Или – Свердловск. Как хочешь – мой город по-разному называют. Я поймал себя на том, что уже настолько привык придумывать себе жизнь, что сделал над собой некоторое усилие, назвав родной город, а не придуманный. Может её «Новосиб» это тоже выдумка? – Можно посмотреть, что ты рисуешь? – Ну смотри. С листа ватмана на меня смотрело всё то же озеро, слегка искажённое, как обычно у художников. У меня сестра рисует. Уважать я это научился, а вот понимать – нет. Хотя, что тут понимать? Пейзаж он и есть пейзаж. Или как она его там называет? – Куда едешь? – Сначала на юг. Потом в Питер, наверное. А ты? – Я к морю. Ни разу моря не видел. И тут же поправился: – Только Татарский пролив видел. Я у Черного моря не был. Была на Сахалине? Думал, она удивится, спросит, где это, но нет – она не удивилась. Промолчала. – Я почти всю страну изъездил. Ну… кроме Камчатки, Азии и Черноморского побережья. – Так уж и всю? Да ладно, верю. Хочешь, поедем вместе? Вот это была удача! Меня давно подмывало предложить, да боялся, что откажет – мы же едва знакомы. А тут сама предлагает. – Конечно! Почему бы и нет? На радостях я соорудил небольшой костерок, и мы с удовольствием закусили моей «быстрой» лапшой. У неё еды не оказалось. – Меня драйверы кормят, – пояснила она. – Зачем лишнее таскать? Этюдник она, видимо, «лишним» не считала. … К вечеру мы пошли на трассу. Предложить ночевать возле озерца нашего знакомства я как-то не решился. Договорились ехать – значит надо ехать. Хотя один я уже голосовать не пошел бы: не люблю устраиваться на ночлег в темноте. Как, интересно, спит моя «герла»? Последние несколько часов мы болтали уже как старые знакомые, однако оставалась всё же какая-то незримая дистанция. Я поймал себя на мысли, что не очень-то доверяю девушкам, с которыми не спал… И тем, с которыми спал, – тоже далеко не всем. Впрочем, делиться такими мыслями я не торопился: если в наших отношениях и был какой-то сексуальный подтекст, то не более чем в любых отношениях двух разнополых существ. Общее правило – в таких делах лучше не торопиться. А её этот вопрос, по-моему, вообще нимало не заботил. Или не показывала. Когда мы шли к трассе, я заметил, что она слегка прихрамывает. – Ногу натёрла? – Нет, ушиблась. Сегодня утром пришлось сигануть на ходу. Драйвер руки начал распускать. А мне противно – что им, проституток что ли мало? Я промолчал. Но ответ на свой незаданный вопрос, по-моему, уже получил. Но она ещё не закончила. – Вот, смотри! – Она задрала свою штанину-«юбку» и показала здоровенный синяк. Я невольно потянулся к нему рукой, но он тут же исчез обратно за ткань. – Тебе нравится ездить «стопом»? – она явно хотела отвлечь мое внимание от своей ноги. – Не очень. А тебе? – Мне нравится смотреть на дорогу. Это я понимал – мне тоже всегда нравилась бегущая лента. Это, пожалуй, единственное, что мирило меня с автостопом. Тут мы вышли к дороге, и она, не снимая рюкзака, протянула руку с вытянутым вверх большим пальцем – международным знаком хитчхайкеров – проносящемуся мимо «КамАЗу». Он резко снизил скорость и свернул к обочине. Я даже не успел обрадоваться удаче. Мы рванули ему вслед. … Водитель-дагестанец сверкнул в улыбке золотой челюстью. Я даже не понял – нравится он мне или нет, как девушка уже сидела рядом с ним, устроив свой рюкзак на коленях. Пришлось мне закидывать свой и захлопывать дверь. Мага (сокращенно от «Магомет», так звали дагестанца) ехал в Волгоград. Это было, конечно, по пути, но сегодня мы вряд ли могли доехать дальше Тольятти. Моя знакомая представилась ему Аней и весело принялась о чём-то щебетать. Я ревниво про себя отметил, что в разговоре с ним она была куда активнее, чем со мной. Но вскоре ощутил всю прелесть ситуации – сиди себе, молчи, наслаждайся дорогой. Давно о таком мечтал. Мага, оказалось, продавал арбузы в моем родном Екатеринбурге – вернее, сдавал оптом. А теперь гнал пустую фуру домой. Вскоре я понял, почему так долго не удавалось поймать попутку: на обочинах, с обеих сторон дороги, стояли странные стенды – перечеркнутый красным крестом голосующий человек и надпись: «Водитель – будь бдителен!». – Бандитов тут много, – охотно пояснил водитель, видя мое удивление. Я, конечно, никогда не обольщался на предмет криминогенной безопасности – родной Свердловск и тот давно уже держал первое место по преступности в стране – но чтоб плакаты вывешивать! Если бы не Аня (если она, конечно, Аня!), я бы мог тут застрять надолго. Опять же могильных крестов – этого непременного атрибута российских трасс – тут было больше обычного. Куда черт занёс? Словно в ответ на мои страхи из-за поворота показался одинокий «гаишник» с жезлом в руке, приказывающий нам остановиться. Из кустов едва выглядывал старенький «жигуленок» с прицепленной на крышу мигалкой. Я сразу же почему-то вспомнил зимнюю трассу Свердловск-Тюмень, где мне пришлось работать экспедитором пару лет назад. Хозяин груза тогда вместе с «сопроводиловкой» выдал мне газовый пистолет и, дрожа жирным подбородком (почему-то именно эта часть мне запомнилась из всего этого «чела»), трагическим шёпотом рассказывал про беспредел местных «ментов», которые «хуже бандитов». Тогда, помнится, всё обошлось… Лейтенант с каменным лицом козырнул и попросил документы. Я подумал вначале – только водителя, оказалось нет – нас тоже. Мага остался спокойным, даже о чём-то пошутил, Аня же (или мне показалось?) напряглась и немного побледнела. Неужели у неё в рюкзаке «травка» или что похуже? Доставая документы, я мельком взглянул на паспорт, который она доставала из рюкзачка. Он слегка приоткрылся, и я успел разглядеть пару букв: «…….ва» и «… на», «…… вна». Не густо, однако, скорее всего, правда «Анна», хотя с тем же успехом «Ирина» или даже «Оксана». Но вроде букв меньше… Лейтенант молча просмотрел паспорта и вернул обратно – ни вещи, ни машину досматривать не стал. Когда мы тронулись, то почудился мне со стороны Ани лёгкий вздох облегчения. … …Проснулся я уже затемно. Как задремал – сам не заметил. Света в салоне не было, разговоров – тоже. Машина на большой скорости неслась вперёд, слегка виляя из стороны в сторону. Мне почему-то почудилось, что вместо крутого поворота налево (фары выхватили дорожный знак) мы сейчас вылетим с обочины вперёд, в темноту, закрытую лесом. Я взглянул налево, через спину Ани, и с ужасом увидел, что Магомет уткнулся лицом в баранку. Холодные мурашки побежали по спине, я протянул к нему руку… … И наткнулся на руку Ани, которая требовательно, но в то же время (нежно?) толкала его за плечо. Водитель поднял голову как раз вовремя, чтобы вписаться в поворот. Мне показалось, что его золотые зубы блеснули улыбкой. Всё это – в полнейшей тишине. Мурашки по моей спине побежали вторично. Я заставил себя сказать какую-то глупость. Потом – ещё и ещё. Водитель отвечал спокойно, как всегда. Вдали показалось море огней – мы подъезжали к Тольятти. … Я уже прикидывал, где нам лучше сойти – в пригороде или в центре (лес перед городом, где можно было бы раскинуть палатку я, дурак, благополучно проспал!), когда Мага оживился и весело предложил: – Сейчас заеду, возьму шашлык, хачапури – всё свежее. Угощаю. Мы переглянулись. Вернее, это я хотел переглянуться, Аня согласно кивала головой. Что ж, расслабиться – всё, что мне оставалось. В конце концов, мы же сами по себе… Хотя… по-моему, я Маге уже намекнул, что Аня – «моя девочка». Интересно, что она по этому поводу думает? – Переночуете у меня в фуре, там есть два одеяла, – между тем продолжал Мага. Я готов был его расцеловать. Неужели всё так просто? Всё так хорошо и всё так просто! После бесконечной череды улиц (почему-то, как правило, темных) мы тормознули возле небольшого магазинчика. Мага быстро выскочил из кабины и направился к нему, оставив нас одних в тёмной кабине. Я накрыл ладонью Анину руку. Она осталась неподвижной – ни ответного пожатия, ни сопротивления. Я её сжал, отпустил и выскочил из кабины покурить – некурящие водители (а Мага не курил) были ещё одной причиной моей нелюбви к «стопу». Ну не проситься же останавливаться на «перекур» в дороге. Закурив, я подошел к магазину. Оказалось, это даже не магазин – скорее кафе «азиатского типа», то есть «Шашлычная». За витриной Мага, смеясь, о чём-то трепался с грудастой продавщицей, явно старой знакомой. Вскоре он вышел с объемным пакетом и парой бутылок вина. Я «в дороге» не пью принципиально, но тут даже порадовался: после его заявления «Спать будете в фуре» почему бы и не выпить вина? – Что-нибудь взять ещё? – поинтересовался я у него. Денег у меня почти не было (кроме пластиковой карточки – я запасся ею, потому что «так сохраннее», и намучился уже жутко, тут ведь не Европа, чтоб были банкоматы на каждом углу), но… но я должен же был спросить! И в ответ услышал то, что ожидал: – Я угощаю, не беспокойся, дорогой! И мы двинули дальше. Снова бесконечные улицы, потом окраина – и, наконец, какая-то своротка в лес: у водителей свои «места отдыха». Я бы, конечно, на месте Маги предпочел платную охраняемую стоянку, но… хозяин – барин. Мага заглушил мотор, включил в кабине свет и не спеша стал разворачивать свертки. Пахнуло свежим шашлыком – у меня аж слюнки потекли. Взглянул на Аню – она была молчалива, но видно, тоже рада, это тебе не «быстрая» лапша по-китайски. Каким-то волшебным образом в руках Маги бутылка избавилась от пробки, и я первым протянул ему стакан. – За случайное знакомство! – Давайте, за удачу! И тут рука его застыла в воздухе. Я взглянул вперед. С трассы в нашу сторону, посверкивая фарами, одна за другой свернули три «легковушки». Мага поставил так и не пригубленный стакан назад и погасил в салоне свет. – Тихо! – шикнул он на нас и, потянувшись к моей двери, застопорил ручку в нижнем положении. Оказалось – не зря! «Легковушки», хищно порыскав фарами по кустам, наконец, увидели нас и взяли в полукольцо. В двух из них открылись все двери разом, и не успел я опомниться, как чья-то грубая рука молча и жёстко дёрнула дверь с моей стороны. Я осторожно глянул сквозь стекло и обомлел: со всех сторон поблёскивали автоматные стволы. – Твою мать! – вырвалось у меня. Расклад мне представился как наяву: мордобой, может быть даже изнасилование и убийство. Чего ещё ждать от людей, которые сначала достают автоматы, а уже потом хотят разговаривать? Да и хотят ли вообще – или сразу начнут палить по кабине? Сразу вспомнился свердловский случай – меня бьёт по лицу пьяный бугай, дружок которого, ухмыляясь, с трудом удерживает рвущегося с поводка бультерьера и шипит: – Только дёрнись, сука! Только дёрнись! Нет, здесь даже хуже, пожалуй, – там хоть били, а тут, кажется, будут убивать. Беспомощно я взглянул на Магу. Он был спокоен, азиатское его лицо приобрело какую-то необычайную бесстрастность. В правой, опущенной вниз, руке блеснула вороная сталь. Левой он неторопливо приспускал стекло. Из-за окна дохнуло сырым ночным воздухом. Оно напомнило мне какой-то черный зев – как пасть неведомого чудовища. В эту-то пасть и склонилась голова Маги. Я услышал речь на незнакомом наречии. Изредка доносившиеся обрывки фраз мне ни о чем не говорили. Впрочем, всё ясно было и так – его просили выйти, а он настойчиво о чём-то просил в ответ. В это время с моей стороны доносился родной русский мат, смысл которого сводился к перечислению того, что со мной сделают, если я немедленно не открою дверь. Убедить меня в этом, правда, было совершенно невозможно: руки просто не слушались. Это длилось бесконечно. Наконец, кажется, Мага в чём-то их убедил: из третьей машины, двери которой до этого не открывались, вышел один человек и подошёл к кабине. Разговор их был короток и деловит. Левой рукой (правую Мага продолжал держать вдоль тела внизу) – ах не прост оказался наш водила! – он полез опять куда-то под сиденье и достал небольшую пачку купюр, которую, не считая, протянул в черную пасть. Пасть деньги приняла и через несколько минут легковые монстры, урча, умчались восвояси. Дрожащей, всё ещё непослушной рукой, я дотянулся до стакана вина и опрокинул его в горло, не чувствуя вкуса. – Э, нет, парень! – раздалось со стороны Маги. Откуда-то появилась бутылка водки, и мой стакан наполнился прозрачной жидкостью. Её вкус я почувствовал, действие – тем более, а вот вкуса ароматных шашлыков уже не помню. … Очнулся я на одеяле, внутри темной фуры, насквозь пропахшей гнилыми арбузами. Очнулся от жара молодого тела прямо перед собой. Рефлекторно я потянулся к нему, прижал к себе. Вспомнил: меня вывернуло, потом я, качаясь на ватных ногах, спросил: «Где спать»? Мага открыл мне фуру и даже помог залезть в неё: у меня это получилось попытки с третьей. Слабым голосом я спросил: – А Аня? – Придет, придет. Спи! Дальше – провал. Горячечный жар Аниного тела проник сквозь ткань джинсов – моих и её – мои руки, неожиданно обретшие крепость, подробно изучали её рельеф. Но неожиданно получив отпор в виде крепкого рукопожатия, замерли где-то возле ребер. Потом, уже совсем неожиданно, пришли вдруг крепкие объятия. Потом – поцелуй, почему-то солёный. В голову пришел вопрос: кровь или слёзы? Слёзы, наверное. … Утром Мага был бодр и весел. Аня – задумчива и молчалива, как-то тихо мила. Я же был болен и мечтал более всего о цитрамоне. Ехали весь день, иногда перекидываясь фразами. Не друзья – но добрые знакомые. Я несколько раз пытался нащупать Анину руку, но она куда-то ускользала. Уже под вечер Мага покормил нас в придорожной столовой, а потом мы тепло попрощались у Мамаева кургана. Я махал вслед «КамАЗу» с чувством искреннего облегчения – всё закончилось. Родина-мать, возвышаясь над городом, тоже, казалось, махала своим огромным мечом. Улыбаясь, я повернул голову к Ане. – Куда теперь… И споткнулся на полуслове. Она сидела в траве, уткнув голову в колени. Плечи её дрожали от рыданий. Я осторожно дотронулся рукой до её плеча. – Отходняк? Испугалась вчера? Она резко отдернула плечо. – Дурак! Я… я жизнь тебе вчера спасла, идиоту! – Как? Чем? – Чем-чем! Минетом, вот чем! Рыдания прорвались сквозь ладони. Она подняла на меня полные слёз глаза. – Ладно бы минетом. Они… он же обрезанный, что ему минет! – Ты… Ты спала с ним? И молчала?!!! – Дурак! Он бы пристрелил тебя, если… Может, и меня тоже. В бессильной ярости (откуда взялась?) я посмотрел на дорогу, где уже не было видно ни «КамАЗа», ни нашего Маги. Что-то я должен был сейчас сделать. Что? – Ты… Он… Вы пользовались презервативами? Она помотала головой. Слезинки брызгали в разные стороны. – Подожди, а вензаболевания? Сколько, думаешь, у него шлюх было? А дети, в конце концов? – Бог с ними, с венками. А дети – детей не хочу! Я должен был что-то сделать. – Давай в аптеку. Накормим тебя постинором. Чего-чего – а детей точно не будет. Зачем тебе черненькие? … Постинор мы нашли. Я потратил на него последние наличные. Аня, немного успокоившись, заявила неожиданно: – Знаешь, я лучше поеду в Питер. Не хочу на юг. – В Питер так в Питер. Поехали вместе – не хочу тебя одну оставлять. Сейчас, по крайней мере. – А я хочу ехать одна. Пожалуй, спокойнее! В общем, мы поссорились и пошли в разные стороны. Последние её слова потом долго звучали у меня в ушах: – Знаешь, а он – самурай и чел. А ты… Ты – чувак. Вот так всё и кончилось. Я искал её потом – да где там! Тварь ли я? Мало того, что чёрт дёрнул меня начать работать корреспондентом этой идиотской жёлтой газетёнки, так ведь ещё и имел глупость нахвастать там, что являюсь другом семьи К. – самого известного писателя в нашем городе. А вот сегодня сорока на хвосте принесла: писатель умирает. А мне… Да, кому же, как не мне, нужно отразить это событие в газетной колонке. Нет, поначалу я не сильно обеспокоился: написать о хорошем писателе легко. Но я забыл, где работаю: этим шакалам требуется не литературный анализ его творчества, а подробности смерти «из первых рук». И как я не плюнул им в лицо? Тварь… кто же я ещё? Да, я тут действительно бывал, хотя насчёт «друга семьи» – соврал, конечно. Впрочем, в квартиру К. я попал без хлопот – то ли лицо моё показалось знакомым, то ли сказалась моя многолетняя привычка всюду пролезать со своим длинным носом… В комнате, где на огромной двуспальной кровати лежал один из последних классиков современности, кроме меня и ЕГО, трое: жена, врач и ещё один типчик – известный пьяница и прощелыга, именующий себя художником. По стечению обстоятельств я знаю их всех достаточно хорошо, и, признаться, лучше бы не знал! Желтое месиво лица прижизненного классика асимметрично. Трудно себе даже представить что-либо менее эстетичное: триумф разлагающейся плоти, уже утратившей даже признаки могучего когда-то интеллекта. Собравшиеся рядом кажутся мне стаей гиен возле издыхающего льва: молодая жена, старательно изображающая скорбь на лице. Её глазки то и дело выглядывают из-под опущенных век, чтобы поймать взгляд доктора. Уж кто-кто, а я-то знаю, что этот врач тут не случайно: еще полгода назад фото его обнаженного мускулистого торса, обнимающего плечо этой ныне страдающей от скорби Дианы украшало стенд нашей редакции… Перед кем они играют комедию? Разве что перед этим… с позволения сказать художником. Трупоед! При одном взгляде в его сторону меня аж передернуло от отвращения. Нашумевшая выставка им лично забальзамированных тел, непристойно смешанных с мусором, найденным на помойках. Последний писк искусства, которому был в нашей газете посвящен целый разворот… Б-р-р… А сам я? Чем я их лучше? Тусклый свет электрической лампочки в комнате умирающего разлился по обоям, как разводы мочи по стенам общественного сортира. Чтобы хоть как-то совладать с чувствами, обуявшими меня, я прибег к старому и испытанному методу: воткнул в ухо кнопку плейера и нажал «Play». О, блаженство! Прямо в мозг мне влетел Умберто Эко, чьим голосом, который не смог испортить ни перевод, ни дикция чтеца, Адсон вдруг провозгласил: «Внезапно девица предстала предо мною той самой – черной, но прекрасной – возлюбленной Песни Песней. На ней было заношенное платьишко из грубой ткани, не слишком благопристойно расходившееся на груди. На шее бусы из цветных камешков, я думаю – самые дешёвые. Но голова гордо возвышалась на шее, белой, как столп из слоновой кости, очи были светлы, как озерки Есевонские, нос – как башня Ливанская, волосы на голове её, как пурпур. Да, кудри её показались мне будто бы стадом коз, зубы – стадом овечек, выходящих из купальни, выходящих стройными парами, и ни одна не опережает подругу…». И случилось чудо – в эту страшную комнату вошла ОНА. И уже не с уст Адсона, а с моих собственных губ сорвалось: «Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Волосы твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, как лента алая губы твои, половинки гранатового яблока – твои ланиты под кудрями твоими. Шея твоя как столп Давидов, тысяча щитов висит на нём. И я спрашивал себя в ужасе и в восхищении, кто же эта стоящая передо мною, блистающая как заря, прекрасная как луна, светлая как солнце, грозная, как выстроенное к битве войско». И пропала мерзкая комната вместе с её обитателями. И провалился в тартарары весь этот грешный мир, потому что в этот момент я не в силах решить: бежать ли прочь или броситься к ней навстречу, и кровь гремела в моих висках, как трубы Навиновых армий, повалившие стены Иерихонские, и пока я жаждал коснуться её и страшился этого, она улыбнулась, будто в великой радости, тихо что-то простонала, как нежная козочка, и взялась за тесемки возле шеи, державшие её платье, и распустила их, и платье соскользнуло вдоль тела, как туника, и она стала передо мною как Ева перед Адамом в Эдемском саду. «Те сосцы пригожи, что выпирают не сильно… Что вызвышаются еле...», – шептал я, ибо перси её походили на двойни молодой серны, пасущиеся в лилиях, и живот – на круглую чашу, в которой не истощается ароматное вино, чрево же – на ворох пшеницы, обставленный лилиями. И помню только, что был окружен её объятием, и вдвоём мы падали на пол, и неизвестно, её ли стараниями или собственными я избавился от всего на меня надетого, и мы не стыдились ни себя, ни друг друга, и всё было хорошо весьма… Очнувшись, потрясенный, на ветру, который задувал мокрый снег на мою непокрытую голову, всё что я мог – это прийти пешком сюда, в мой дом, вот к этому ненавистному мне компьютеру и написать это… А вот сейчас, как ни отдаляю я этот миг, мне нужно писать то – другое – для газетной колонки. И я напишу, конечно, и, как тварь дрожащая, буду делать это с грустью. Впрочем, всякая тварь грустна после соития. Omne animal triste post coitum. Как я упустил свою любовь Как? Да очень просто упустил. Стояла она в коридорчике, прямо на моём пути. Я вроде бы и взгляд-то совершенно беглый на неё бросил, а узнал – как же не узнать? Брюки-клёшики, прядочка волос свисает (наверняка сейчас закинет её назад, чтоб не мешала), блёстка с левой стороны носа… больше ничего описать не могу – уже мимо проскочил. Да ведь не в этом дело – не в описании, а в том, что нужно было сказать: – Привет Юкки, как ты здесь оказалась? И всё в таком духе… Говорят, про то, что нужно делать, чтобы понравиться девушке, тысячи книг написаны. Но все те, кто секретом этим владеют, таких книг не читают. В крайнем случае пишут – и то это очень сомнительно… Я-то знаю, в чем мой секрет: я умею разговаривать и умею слушать – это редкое сочетание… Всё дело в том, что именно в этот момент я не мог ни то, ни другое. Причина совершенно ужасна: у меня дичайшее похмелье – кажется, не только голова, но и всё тело разобрано на кусочки, которые силятся функционировать. Безуспешно… Но даже не в этом самое страшное: самое страшное в том, что, позволь я сказать себе хоть слово, – даже самое малюсенькое словечко, вместе с ним из горла начнёт извергаться рвота – это совершенно точно. В общем, прошёл я мимо. Блин. Настоящую любовь ищут всю жизнь, но при этом не всегда подготовлены к встрече с ней. Заколоть свинью Если мальчик, то обязательно Борька (то-то мужики смеялись, когда Борис Президентом стал). С девочками разнообразнее, чаще почему-то Фроська. Как-то мне захотелось иметь дочь и назвать её Россией, тогда уменьшительное имя было бы Фрося. Смешно, правда? Убивают их, как правило, на 7 ноября, по первому снежку – традиция такая, чтобы первый снег залить кровью. Предсмертный визг (крик? хрип?) особенный. Дело вот в чём: подходят, переворачивают на бок (для этого нужен навык и немалая сила), потом ножом – очень острым ножом – сначала бьют точно в сердце, а потом перерезают горло, почти от уха до уха. Когда заваливают на бок – визг, после того как перерезано горло – это уже крик и хрип. Кровь на снег льется, пульсируя. Горячая. Её много, очень много, потом она чернеет, но сначала – очень красная, с пузырьками воздуха внутри. Эти пузырьки надуваются и лопаются. Как мыльные пузыри, в которые мы играем иногда, только алые. Эту кровь не все просто пускают на снег, некоторые её пьют – прямо стаканами, ещё теплую. Другие собирают в какую-нибудь посудину и потом делают из неё колбаски. Очень вкусные. Всё, смерть уже наступила, а работа – только начинается: нужно паяльной лампой сжечь весь щетинный покров, с помощью ножа достать все внутренние органы и отделить нужные от ненужных. В общем, много всего, но это уже неинтересно. Когда бросаешь девушку, с которой давно встречаешься, ощущение такое: убиваешь то, к чему привязался. Очень жалко конечно, но всё же делаешь это любя, индивидуально, а не как на скотобойне. На скотобойне Там всё иначе, всё поставлено на поток. Там можно наблюдать всю технологическую цепочку. Вот, к примеру, вход: испуганных, их гонят, они упираются, у них подкашиваются ноги, в глазах – (животный?) ужас. На выходе – готовые (даже почти симпатичные) туши, их везут в колбасный цех, он тут же неподалеку. Тетенька в белом халате всё отмечает в тетрадке. Работают тут гуманно. Сначала хрясь под бочок – электрошоком – и всё, уже не дергается. Даже если чувствует что, уже хотя бы не визжит. Всё культурно. Момент смерти не помню, я его видел – это точно и должен помнить, но не помню. Зато помню, как за считанные секунды живое тело превращается в тушу: острыми ножами мужики там работают здорово, красиво смотреть, честное слово. А кровь тут не собирают, она течёт под ноги. Но ничего страшного, там все в резиновых сапогах, а ещё там есть жёлоб, куда всё стекает. Говорят, на больших скотобойнях есть свои сексоты среди животных: он (она? оно?) идёт, остальные за ним; все на мясо, а он жив, это его работа – за собой вести. Говорят, годами может работать. Я сам такого не видел. Если ставишь отношения на поток, то это уже не отношения, а работа. Иногда она очень профессионально выполняется, иногда – нет. Но все-таки это job. This is my job. Наверное, это грубые сравнения. Наверное, все сравнения грубы. Я купил минералку, я купил алказельцер. Я иду домой пешком, хотя это очень далеко. Мне не хочется (не можется) курить, у меня обострено обоняние и затуплены все остальные чувства, в том числе и чувства душевные. Хочется думать о любви, а я думаю о свиньях. Странно: вчера было пиво, потом «Сальваторе» (это вермут, кажется), потом – красное вино. И ведь при этом свиньей я себя не чувствовал, и о свиньях не думалось. Пардон, секунду: один раз я подумал о том, что поступаю по-свински – девушка очень хотела той ночью остаться со мной, она очень искренне этого хотела, она не скрывала своего желания. Она хотела этого так, что я был ею восхищён. Если бы я был Кастанедой, обязательно бы назвал это желание желанием силы. Я сделал всё, чтобы этого не случилось. Наверное, она обиделась. Наверное. Что ж удивительного тогда в том, что с утра мне плохо? И уж тем более неудивительно, что думается о свиньях. …Чуть позже, когда алказельцер начал действовать и мысли стали более упорядоченными, я понял две вещи: Первая – девушку с прядкой волос я не видел этим утром. Дело даже не в воображении или галлюцинациях. Я видел Ефима (это уборщик? дворник? ну что-то в этом духе, он выносил с утра мусорные бачки), я был с ним знаком когда-то и очень хотел бы поздороваться, но не смог – по вышеупомянутой причине. И почему привиделось потом, что это была девушка с прядкой? Необъяснимо. На этом уровне рефлексии необъяснимо. Вторая вещь проще: жгли листья, когда я шёл домой. Запах дыма моему обостренному обонянию напомнил запах палёной щетины, какой бывает, когда колют свиней. Наверное, если заколоть любовь, то оставшееся от неё будет обязательно пахнуть как-то очень похоже. Любовь как отсутствие любви Я люблю тебя. Я жду тебя. Я верна тебе. Почти. Абстрактные категории – А знаешь, – Лилечка перешла на интимный шёпот, – я в один прекрасный день поняла, что мыслю абстрактно, то есть совершенно неконкретно, а общими какими-то категориями. Стасу Лилечка очень нравилась, особенно в те моменты, когда она говорила вот так вот, почти прикасаясь губами к его уху, так что кончики её длинных чёрных волос щекотали висок. Но стремление к истине в нём взяло верх. – Как это «неконкретно»? Что это значит? Значит ли это, что ты говоришь это сейчас не мне – конкретному мужчине, – а говоришь так, абстрактно, то есть в никуда? – Ты не понял, – она капризно надула губки. – Это означает, что я думаю, например, не о любви к конкретному человеку, а о любви вообще, о доброте вообще, о живописи вообще. Я даже о городе конкретном не думаю. Вот снится мне город: не знаю я его название и географическое положение, просто Город и всё. Мне это и не нужно знать. Конкретность – это слишком банально и прозаично. Скушно. – Не-е, ты куда-то не туда, подруга. То есть, если ты со мной целуешься, это означает, что ты целуешься не конкретно со мной, а так, с абстрактным мужчиной? И на моём месте мог бы быть Вовка Бальмонт? – Да при чем тут Вовка! Ты же знаешь, что он мне никогда не нравился! – Ага, значит, если бы ты целовалась с Бальмонтом, то ты бы знала, что это конкретный Бальмонт и то, что тебе с ним не нравится целоваться… – Ну почему обязательно не нравится? Я же с ним не целовалась никогда, поэтому не могу точно сказать, нравится или нет… – То есть человек тебе может не нравиться, а целоваться с ним нравится? – Ну… абстрактно… – Нет, я тебя не понимаю. Вот я, когда тебя целую, знаю, что ты – это ТЫ, что я целую ИМЕННО ТЕБЯ, и мне ты нравишься, и целовать мне нравится именно тебя… – Это хорошо, конечно. Но скажи: а вот если бы ты застукал меня с Бальмонтом, скажем, в постели. Тебе бы после этого понравилось меня целовать? – С Бальмонтом? С этим козлом? Да я после этого на полкилометра бы к тебе не подошёл! Скажешь тоже – с Бальмонтом! И вообще: причём тут Бальмонт? Он же тебе никогда не нравился! – Это тебе он никогда не нравился! А я вот сейчас как представлю его губы… – Ты смеёшься? – Я никогда не была более серьезной: у него потрясающие губы. Он один умеет так улыбаться. А у тебя, между прочим, нижняя губа виснет и с неё капает слюна, когда ты волнуешься. Вот сейчас, например! – Слушай, да иди-ка ты к Бальмонту со своими абстракциями, может он оценит! А с меня довольно! Только такая корова как ты, только и может восхищаться козлами типа Бальмонта!!! «И чего он разозлился? – удивлялась Лилечка. – Я всего лишь хотела поговорить с ним на абстрактную тему. Поделиться сокровенным, так сказать… А он, понимаешь, прикопался, да ещё и Вовку зачем-то приплёл… Нет, с этими мужчинами определенно невозможно поговорить искренне о том, что тебя действительно волнует». Она встала, покрутила в руке свой миниатюрный мобильник, потыкала на кнопочки… И вдруг подумала: «И с чего это я взяла, что мне не нравится Вовка Бальмонт? Ведь определённо интересный молодой человек». …– А знаешь, – Лилечка перешла на интимный шёпот, – я в один прекрасный день поняла, что мыслю абстрактно, то есть совершенно неконкретно, а общими какими-то категориями. Вовке Лилечка очень нравилась… Про китайскую вазу ОНА очень любила цветы и рассказы, которые ОН писал. А ОН был идеальным мужчиной: не реже, чем раз в неделю дарил ей новые цветы, а потом садился писать для НЕЕ очередной рассказ. Цветы ОН дарил разные, в зависимости от времени года. Летом – всё больше полевые, почему-то ЕЙ очень нравились самые простые: ромашки, колокольчики…Осенью это мог быть тяжелый гладиолус или нежная, почти невесомая фиалка, зимой – роза или лилия, весной – первый подснежник или только что расцветшая мать-и-мачеха. …Сегодня был не цветок – это была ветка сирени, и от неё почему-то веяло печалью. ОНА чувствовала эту печаль, но никак не могла понять причину её появления. Все худшие ЕЁ предчувствия оправдались, когда ОН не сел, как обычно, писать, а вместо этого надел свой лучший костюм, сервировал стол и начал нервно похаживать по комнате, поглядывая на часы. ЕГО шаги становились всё порывистее, а ЕЁ волнение от этого всё возрастало. Раздался звонок в дверь, и зашла Черноволосая. Вся в помаде и косметике, от неё пахло экстрактом, сделанным из мертвых цветов, спирта и чего-то отвратительно-едкого и пахучего, похожего на кошачью мочу. «Это – рассказ?.. Это и есть твой сегодняшний рассказ?!!», – хотелось закричать ЕЙ. – «Немедленно выгони эту вонючку и садись писать!». Но ОН, вместо того, чтобы услышать ЕЁ, начал вилять из стороны в сторону тем, что у мужчин заменяет хвост. Снимать с неё отвратительную белую курточку и болтать какие-то глупости. Всё ничего, даже это можно было бы стерпеть, но после этого ОН прикоснулся к её отвратительно пахнущей щеке своими губами и подошёл, чтобы отобрать у НЕЁ ветку сирени. «Нет! Не делай хотя бы этого!!!». Но ОН сделал. И ЕЁ сердце разбилось на кусочки. На мелкие кусочки. – Моя ваза! Моя любимая китайская ваза! – вскричал мужчина в отчаянье. – Какой ты неловкий, – хихикнула Черноволосая. И пока ОН заметал осколки той, что так беззаветно его любила, пошла к зеркалу, чтобы поправить прическу. Любовь первого дозвонившегося до кладбища …Ближе к обеду двух синяков – Ваську и Михалыча – я прогнал опохмеляться: для них работа уже закончилась, а вот для меня только начинался самый ответственный её этап – мне предстояло ещё основательно углубить могилу… Сам я называю эту операцию «подкидыш». Где, как не в свежей могиле, проще всего упрятать «левого» жмурика? Во-во! Наши ребята тоже об этом прекрасно знают, а ещё они знают, что я не болтлив и мзду беру умеренную. Сам же я не считаю чем-то особо плохим, что красавице, которую завтра похоронят в этой яме, будет приготовлен метром ниже партнер. Небось, лежать вдвоём не так скучно будет! Одна беда: ниже двух метров от поверхности копать – сплошная морока: глина там такая плотная, что её даже лом почти не берет, а сама могила углубляется настолько, что без лестницы и не выберешься! Впрочем, лестница у меня есть, да и место для таких вот – особенных – могил я подбираю поближе к своей сторожке, чтоб не сильно морочиться с доставкой инструмента. …За час работы я так упарился, что аж колени затряслись. Теряю форму! Прислонился спиной к земляной стене, вытащил сигарету и с наслаждением затянулся. И вдруг сверху услышал что-то странное: – Са-а-лавей мой, са-а-алавей. Га-а-аласистый са-а-алавей! Вот уж никогда не слышал, чтоб на кладбище кто-то пел! Заинтригованный, я вылез из могилы, уселся прямо на груду свежевыкопанной земли, от которой шел пряный запах, и огляделся. Кругом – день как день: обычный майский денёк на нашем кладбище – солнышко пригревает, могилки зеленеют свежей травкой… И тут снова слышу: – Са-а-алавей мой… И, наконец, вижу чудо природы, от которой исходит «ария»: молоденькая девчушка в невообразимо стильно разодранных джинсах, с сумкой ниже колена и какой-то удивительно уморительной физиономией. Я выплёвываю изо рта окурок и начинаю присвистывать, стараясь попасть в такт. Получается недурно: по части художественного свиста я всегда был на высоте. Какое-то время мы с этим чудом составляем прекрасный дуэт. И настолько это замечательно у нас получается, что через минуту она уже заливисто смеётся и подходит ближе. Эх, если б я не был в этой дурацкой спецовке! Мы бы с ней… соловьями. Но гонора не теряю. – Откуда такая редкая птичка? – спрашиваю. Но та меня совсем не слышит, зато разглядывает с любопытством. – Вау, чувак, – говорит. – Да ты гробокопатель? Отрицать сие бесполезно, да, впрочем, и незачем: почему-то моя профессия вызывает у девицы дикий и необузданный восторг. Она радостно трясёт своей гнедой гривой и говорит странное: – Типа тень отца Гамлета, второй могильщик, и всё такое? О чём это она – я не понимаю, но улыбаюсь: её восторг мне льстит. А ещё я – человек опытный, не мальчик уже, слава богу, поэтому на пике её восторга стараюсь поймать: – Дай свой телефончик, пташка. Споём как-нибудь! Видно, что она в некотором сомнении. Но быстро выходит из положения: запоминай, говорит, гробокопатель, и строчит пулемётом цифирки. Думает – ни в жисть не запомню. Ошибается: теперь её телефончик уже у меня! – А имя? – развиваю я успех. Но та, по-моему, уже пожалела о случайном знакомстве. Вдруг отпрыгивает козочкой и говорит грубо: – Трахнуть меня вздумал, козел страшный? Своих жмуриков трахай, некрофил! И, видимо вполне удовлетворенная произведенным эффектом, поворачивается ко мне оттопыренной попкой. Я хватаю ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Вот те и «пташка»! Таких пигалиц надо вежливости учить! Ну, – думаю, – сейчас ты у меня запоёшь! Выхватываю из земляной кучи камушек, чтоб в руку лёг удобно и швыряю ей вслед. А камни, надо сказать, я кидаю даже лучше, чем свищу. Но тут маленько опростоволосился: хотел только пугнуть, а вышло… Нехорошо, в общем, вышло: угодил камушек моей пташечке ровнехонько по затылку, и она упала, как подкошенная. Ё-моё! Ну что за день сегодня, а? Я подскочил к ней, наклонился… А она, родненькая, и не дышит уже! Такая теплая, мягкая, а не дышит. Я её и так, и сяк, и даже дыхание ей в рот (губы мягкие, но безвольные), а она только побелела вся… Как я перепугался! С моими судимостями такое происшествие за несчастный случай точно не сканает! …Жмурика привезли ровно в полночь, как и обещали – тоже в гробу. Я сидел грустный и пил водку: гибель соловушки меня волновала куда больше, чем очередной уралмашевский жмурик. Холодно я попросил сгрузить «подкидыша» у могилы да помочь опустить на самое дно. Деньги взял не считая, от предложения «помочь присыпать» отказался и отправил братков восвояси… Хлебнул ещё полстакашка, а потом бережно взял пташечку мою на руки и, глотая слезы, понёс ее туда же, к могиле. Снял крышку с гроба, выволок оттуда «подкидыша» – мордатого тяжеленного мужика лет пятидесяти, а на его место положил пичужку: всю, как была, даже сумку у неё не тронул! А потом пошел заливать горе водкой и слезами. …Я рыдал всю ночь и только утром забылся беспокойным сном, а днём пошел на похороны. «Официальная» покойница тоже оказалась молодой и красивой девушкой, причём какой-то известной: то ли модель, то ли жена банкира… Народу было… Многие плакали, и я плакал тоже. Потом мне налили водочки. …А к следующей ночи совсем мне худо стало: пью водку стаканами, а не берёт она меня, проклятая. Не берёт и всё тут! И так мне тошно стало, что жить на свете расхотелось. Достал я из кармана гранатку РГД-5, всунул пальчик в кольцо и думаю: р-раз, сейчас – и кишочки по стенам. Васька с Михалычем закопают как надо… Сижу, колечко гранатки в руке кручу, и только одна мысль тревожит: будто забыл чего. И тут всплывают у меня в памяти цифры телефона моей пташечки. Я достаю свой сотовый и набираю непослушными пальцами sms: так мол и так, прости за душу свою невинно загубленную, скоро на том свете соединимся. Отправляю её… и показалось, что вроде как ушла по адресу. Впрочем, не поручусь: всё-таки литр водки в одного – это не шутка… … Едва стемнело, когда Сергей подошел к кладбищу. Осторожно пробрался к окну сторожки, заглянул в него: несмотря на включённый свет, сторож был абсолютно безопасен – он мирно спал сидя за столом, уронив голову на руки. Рядом стояла почти пустая бутылка водки. Классика жанра! Сергей пошарил – и даже в темноте, не зажигая фонаря, обнаружил всё, что ему было нужно: две лопаты, заступ и лом. Аккуратно взяв всё это хозяйство под мышку, он отправился к свежей могиле. Работа была не из лёгких, но он не останавливался: знал – в таком деле нужно торопиться. «Надеюсь, не соврали про то, что эту красавицу похоронили в бриллиантах», – шептал он сквозь зубы, и продолжал копать с удвоенной энергией. …Часа через два лопата, наконец, ударила в крышку гроба. Сергей аккуратно расчистил её от земли и подцепил острым краем лопаты. Скрипя, та неохотно начала подаваться… … …Очнулся я от рвотных позывов, которые с трудом подавил. Комната плыла перед глазами. В одной моей руке был телефон, в другой – граната. Почему-то, несмотря на отвратительное самочувствие, мне показалось именно сейчас очень важным проверить: прошла эсэмэска, или это мне только показалось? Конечно, показалось: надпись на светящемся экране явственно показывала, что письмо не было доставлено. Автоматически я послал её повторно. Телефон пискнул… и доставил sms по назначению! Я тупо смотрел на это чудо. … – Обманули суки! – Сергей, шипя, в сердцах отбросил лопату в сторону. На покойнице не было не только сережек с бриллиантами, но даже цепочки с крестиком! Вздохнув, он собрался было уже вылезать из осточертевшей могилы, как вдруг услышал откуда-то из-под земли писк, какой издают сотовые телефоны, когда принимают сообщения. Он прислушался. Писк повторился. Озадаченный, он вновь принялся копать. Буквально через минуту наткнулся острием лопаты на лакированный ботинок, торчавший из земли. Присвистнул и продолжил работу. Второй покойник был не чета первому: на его шее была массивная золотая цепь. Довольно усмехнувшись, Сергей начал обшаривать карманы его забитого землей пиджака в поисках сотового. Но сотового не было! Озадаченный, он в недоумении остановился. И тут снова отчетливо услышал писк! …Когда он добрался до второго гроба, удивлению его уже не было предела. – Братская могила, – сказал он сдавленно. На этот раз телефон нашелся быстро: он висел на шее покойницы: юной черноволосой девушки в драных джинсах и светлой маечке. Он аккуратно снял его вместе с ремешком и… движимый необъяснимым любопытством, взглянул на экран. В папке «Входящие сообщения» высветилось самое позднее: «Прости меня, пташечка, за душу твою невинно загубленную. Скоро на том свете соединимся!». И тут… чёрт дернул его пошутить. Он набрал номер, с которого пришло sms. Один гудок. Второй. Третий… Наконец, мужской голос ответил: «Да». И тогда Сергей завыл в трубку замогильным голосом! Результат превзошёл самые смелые его ожидания: вместо ответа где-то совсем поблизости раздался взрыв. Это было так неожиданно и пугающе, что Сергей выронил телефон, зайцем выскочил из разрытой могилы, и пустился наутек. Он не заметил ни того, что в сторожке выбито окно, а дверь висит на одной петле, ни того, что труп хозяина этой сторожки теперь можно соскребать со стен… … Телефон, лежащий среди нагромождения мертвых тел в разрытой могиле, неожиданно снова ожил и запиликал: «Са-а-лавей мой, са-а-алавей…». Замолк. Потом повторил всё сначала. Неожиданно в темноте чья-то рука нащупала аппарат и нажала на нём кнопку. Раздался сдавленный голос: – Да! – Эй, Козявкин! – раздался весёлый голос из динамика. – Второй день дозвониться не могу! Тебя, случаем, ещё не похоронили? – Да нет, вроде… А надо, да? – Быстро, домой! Попу начищу! – А… А поцеловать? – Целую, любимая! Давай, жду. – Иду, милый. Уже иду. Про грязных женщин Формулу, которая заложена в анекдоте про чукчу и француженку, Макеев для себя вывел самостоятельно, причём не рассудочно, а скорее интуитивно. Вы помните этот анекдот? У чукчи, который сначала женился на француженке, а потом с ней развёлся, спрашивают: «Почему развёлся-то?». Он: «Да грязная она какая-то, моется всё время!». Жену Макеева звали Агнессой, и она была большой поборницей чистоты. Дома всё постоянно чистила-вылизывала, ненавидела домашних животных (шерсть и грязь!), а мужа, собственно Макеева, терпела, казалось, с большим трудом. Стоило ему прийти домой с работы, как она вела в его сторону своим чувствительным носом, и он без слов понимал: пора немедленно под душ и сменить всю одежду, а иначе вечер будет окончательно испорчен. Не то чтобы он это осуждал… Нет. Скорее, подобное поведение жены вызывало в нем… брезгливость. Да, да, именно брезгливость: никак иначе он не мог для себя описать это чувство. Будто бы эта её внешняя стерильная чистота скрывала за собой какую-то внутреннюю грязь, которую старательно пыталась она смыть чисто внешними действиями. Впрочем, внешне недовольства он не проявлял: это был вполне стандартный воспитанный (если не сказать – дрессированный) послушный муж, доверявший жене зарплату и мелкие производственные трудности своей бытийно-трудовой деятельности и не позволявший себе половых связей на стороне. Ещё в пору молодости этот человек решил про себя, что «любая женщина стоит любой другой» и, будучи стремительно «окольцован» Агнессой, не проявил к этому событию сколько-нибудь сильного интереса. Служил своей семье, будто долг кому-то отдавал. Единственное, в чём он смел иногда проявлять недовольство, так это отсутствие у них детей, но та только морщила носик: «Фу! Грязь, крики…». Не то чтобы Макеев очень уж сильно любил детей, нет, не больше других мужчин, значит почти вовсе не любил, а просто потому, что без них в жизни не хватало чего-то… Такого… Глубже он не рефлексировал: не до того было. И всё бы ничего: длилось это годами, могло бы – десятилетиями, если б не один случай. Случай, явившийся в виде друга, пригласившего его в ресторан в вечернее время. Ресторан был обычный, может, разве чуть дороже других. Необычным было место, где стоял их столик: прямо перед небольшой сценой, где исполнялись танцы и стриптиз в угоду посетителям. Вообще к подобным вещам Макеев относился если не безразлично, то вполне спокойно: пик своей сексуальной активности он уже благополучно пережил, а к стариковскому гурманству ещё не подобрался, поэтому контролировал себя хорошо. Но тут его привлекло даже не столько зрелище… Нет, не так. Скорее зрелище плюс запах. Было так: они поужинали и разминались сигарами (позволенными Макееву лишь вне дома, поэтому вдвойне приятными), когда на небольшую сценку выпрыгнула девушка, исполняющая танец живота. Ни в танцах, ни даже в девушках Макеев особо не разбирался, как, впрочем, и во многом том, чего не касались его профессиональные обязанности (он был экономистом, причём очень неплохим). Но зрелище его привлекло: девушка, стоя почти неподвижно, начала вдруг вибрировать различными частями тела. Быстрее, быстрее, ещё быстрее, пока не дошла до такого бешеного темпа, что, казалось, начала расплываться, раздваиваться, растраиваться… размножаться. И в этот момент по её обнаженному животу поползли капельки пота. А вместе с ними – запах мускуса, ударивший в нос Макееву. Он тут же абсолютно явственно представил себе, как бы сморщился носик Агнессы при таком обонятельном ударе по нему. Представил… и ему это понравилось! И всё исчезло в этот момент: и его приятель, и этот вечерний ресторан, и столик, и Агнесса, и даже эта девушка… всё, кроме потрясающе-волнующего запаха её потного тела. Домой он ушёл совершенно потрясённый. И с этого вечера вся его жизнь переменилась. Не было больше для него другого удовольствия, чем поездка в переполненном трамвае в жаркий день, или запах «качалки» в спортивном зале, или аромат спортивных состязаний. Он стал страстным коллекционером: вбирал в себя запахи, как губка впитывает воду, причем поначалу предпочитал очень сильные: грязные носки, бомж на лавочке, испражнения, канализация… Потом, как всякий коллекционер, постепенно определился с приоритетами и понемногу начал склоняться к гурманству. Приоритеты он расставил так. Лучше женщина, чем мужчина, лучше молодая женщина, чем женщина в годах, и лучше всё-таки женщина, чем девушка. Акцентация на пол. При этом он осознал (совершенно неожиданно!), что запах косметики или духов, силясь подавить или замаскировать природный аромат, мешает восприятию, а запах чистого женского тела напоминает своей стерильностью жену. Если свести до короткой формулы, то можно сказать так: ему нравился запах грязных женщин. Грязных (потных) молодых женщин, не пользующихся косметикой. Явление, надо признать, в наше время не очень распространённое, но Макеев как коллекционер уже сформировавшийся, знал где искать: спортивные состязания, танцы (реже), горячие производства, сенокос в деревне… Его жизнь наполнилась смыслом. Однажды он попытался уловить запах своей жены. Ничего не вышло: она (тоже молодая женщина) могла пахнуть косметикой, духами, месячными. Но не женщиной! «Я её совсем не знаю», – подумал Макеев. Он просыпался среди ночи, чтобы обнюхать её. Поймал нечто новое: легкий запах испражнений и одноразовых прокладок, запах желудочного сока и плохо вычищенных зубов. Легкое отклонение от стерильности, к которой она стремилась. Не более того. Это его так разочаровало, что она перестала казаться ему хоть сколько-нибудь привлекательной, хотя незадолго до этого он, вне всякого сомнения, считал ее красавицей. Он ушел от неё. Он поменял свою жизнь настолько круто, как никто от него не ожидал, и он сам – в первую очередь. Он живет на Таити и часами сидит в окружении полуголых тел, вдыхая их аромат. Он вспомнил, что его зовут Толик. Местные жители, непосредственные, словно дети, называют его «Тоик», и всякий раз смеются, говоря ему: «Тоик, Тоик!». А он смеётся в ответ. Небо Аустерлица Когда хлёстко ударило что-то в живот, поначалу я не почувствовал боли и пытался продолжать бежать вперёд. Я даже перехватил руку врага, скользкую от крови, и он выпустил нож. И только тут допустил ошибку: я вытащил этот нож из своего живота, чтобы им убить. Ошибка эта была столь очевидна, что хоть обратно его вставляй… Но было уже поздно: вместе с ножом, извлечённым наружу, пришла безмерная, выкручивающая суставы, боль, заставившая меня забыть и об оружии, и о моем враге. Осталось только одно: прижать обе руки к ране, из которой хлестала кровь, и упасть на землю. И только тогда, когда вместе с кровью начала меня покидать жизненная сила, я понял: это всё. Я умираю. Удивительно, но вместе с силами постепенно начала убывать и боль. Я как бы свыкся с нею, принял её, растворился в ней. Неожиданно стало тепло и покойно, словно утром в постели, когда очень не хочется вставать. Перед глазами начали возникать и меняться, словно в калейдоскопе, удивительно яркие картинки. Вот я совсем маленький. Я влюблён в девочку, измазанную чем-то зеленым, которую зовут Полина. Это очень серьёзная любовь: я твёрдо уверен, что женюсь на ней, когда вырасту. Дед, выстругавший во дворе для меня деревянную винтовку «трехлинейку»: я очень доволен, я твёрдо знаю, что с ней я непобедим, когда с ребятами играю «в войнушки». Вот мы с Танькой, соседкой, подкидываем в воздух камушки, а когда они падают на землю, чертим между ними на земле прямую линию, и кричим: «Близнецы!». Так мог радоваться только древний математик, открывший, что между любыми двумя точками можно провести прямую. Мы не знаем этого, мы просто снова кидаем камушки и снова кричим «Близнецы!». Было ли у меня когда-нибудь потом хоть раз в жизни мгновенье столь полного взаимопонимания с другим человеком? Я держу в своей ладони очень мягкую, тёплую и слегка влажную ладонь Анечки, когда мы играем в «Ручеёк». Мне кажется, что ради того, чтобы этом миг длился вечно, полжизни не жаль… Неожиданно видения сменяются отчётливой мыслью: мне всегда казалось, что кто-то ведёт меня по жизни, направляет, обещает впереди что-то значимое и очень интересное. Я чувствовал себе избранным, непохожим на других, иногда даже бессмертным: богом или равным богу. Нет не главным Богом, а маленьким богом, которому ещё предстоит стать кем-то. Кажется, что скоро у меня представится случай проверить, а что там – дальше… Меня охватывает волна радости, почти счастья: тело моё вдруг становится легким, почти невесомым. Без малейших усилий я поднимаюсь над землёй и вишу в воздухе. Какая глупость бояться высоты! Летать куда естественнее, чем ходить. Наверное, мы учимся летать гораздо раньше, а потом забываем об этом. И я лечу! Лечу к облакам, сквозь которые пробиваются лучи солнца. Они так красивы, эти облака. Я погружаюсь в них, и это купание лучше даже, чем в тёплых морских волнах. А за ними нечто ещё более прекрасное: белый зовущий свет. Теперь я знаю, почему мотыльки летят на свет: они думают, что там рай. Вдруг я чувствую, что там, внизу, на земле, кто-то сдвигает с места моё тело. Я спускаюсь и чувствую отвращение, глядя на себя. Вот это вот нечто… плотское, грязное, окровавленное, небритое… Это и есть я? Какой-то бесформенный мешок плоти! Мне брезгливо к нему приближаться, однако то, что эту плоть кто-то трогает, поворачивает, мне тоже не нравится. Я хочу возмутиться, закричать, отпугнуть этих людей, но у меня ничего не выходит: я просто летаю над ними, как ворона над падалью, и они не обращают на меня ни малейшего внимания. Между тем одного из двух людей я узнаю: это Машка, наша медсестра. У неё не очень красивое лицо (кто-то сломал ей в детстве нос), но зато очень выпуклая, упругая попка. Мне всегда хотелось погладить или ущипнуть её за эту вот попку, но я, естественно, никогда не решался этого сделать. А вот сейчас – запросто! Я подлетаю и провожу пальцами по выпуклости: Машка не реагирует – то ли сильно занята, то ли совсем не чувствует моего прикосновения. Я делаю это настойчивее… и чувствую, как моя рука совершенно спокойно проходит сквозь её плоть. Вот незадача! Это мне не нравится, и я решаю хоть на секундочку вернуться назад в своё тело, чтобы получилось это сделать. …И в тот же момент боль – страшная, оглушающая боль – возвращается. Усилием воли я открываю глаза и тяну непослушную руку к её заду. Глажу. А она… Она, вместо того чтобы треснуть меня по роже или ехидно засмеяться, как всегда это делает, неожиданно начинает реветь и растирать по грязному лицу слёзы, бормоча: – Живой, родненький. Живой. Счас я, счас! И начинает медленно, боком, заваливать меня на носилки. С другой стороны (я не вижу) кто-то ей помогает. Мне больно, я хочу всё это прекратить. Я хочу снова летать в небе. Но тут мне приходит в голову одна мысль: «Если я выживу, Машка мне даст. Обязательно даст!». И я решаю жить. Думаете, дала? Как бы не так! Вот и пойми этих баб… Изнанка красивой женщины Я стеснительный настолько, что к красивой девушке никогда не решаюсь подойти, поэтому красавицы и я живем в «параллельном мире». Только однажды мне удалось преодолеть этот барьер, да и то случайно. Я стоял в коридоре поликлиники, перед кабинетом (нет, не психиатра!) гастроэнтеролога с видом, соответствующим тогдашнему состоянию моего здоровья, когда (вдруг!) с лестницы в коридор влетело создание столь красивой наружности, что у меня дыхание перехватило. Так и осталось бы оно в моей памяти «мимолетным виденьем», если бы не остановилось прямо передо мной с вопросом: – Не подскажете седьмой кабинет? Терапевтический. Где кабинет, я знал, потому как сам не далее чем вчера посещал его, но вымолвить что-либо в ответ не сумел, только молча показал ей рукой в нужном направлении: там, мол. Лучезарно улыбнувшись, создание исчезло. А на следующее утро я встал около шести утра, чтоб не позже семи занять очередь для сдачи анализов. Советская власть в нашей стране давно канула в лету, а вот советские порядки оказались куда более живучи, по крайней мере в районных поликлиниках: анализы можно было сдавать только с 8 до 9 утра, но если прийти к 8 (как я сделал это вчера), то ловить уже нечего: очередь такая, что к 9 не успеешь точно. Как известно, быть больным – это довольно тяжёлая работа… В начале девятого, когда начался приём анализов, я, выждав час у дверей, был в очереди четвёртым и имел все шансы покончить сегодня с этим непростым делом. Рассеянно рассматривая пухнувшую с хвоста очередь, я вдруг увидел, как вошла ОНА, и вид у неё был точь-в-точь, как вчера у меня: удивление – злость – безнадежность – желание прийти завтра пораньше. Я загадал: если её взгляд упадёт на меня и в нем будет искорка узнавания, то обязательно поставлю её в очереди впереди себя. Не посмотрела, не узнала. С безнадёжностью встала-таки в хвост очереди, без малейших шансов на успех: видимо, просто «наудачу». И тогда я решил: была не была, стану сегодня её удачей! Подошёл к ней ближе, надеясь, что всё-таки она припомнит случайного знакомого, но нет: её глаза скользнули по мне абсолютно безразлично. Я протиснулся дальше по коридору, зашёл в туалет и нервно, в несколько затяжек, выкурил сигарету. Судя по времени, моя очередь уже подходила, надо было решаться. И я решился! Аккуратно я дотронулся рукой до её плеча. Резко обернувшись и увидев незнакомое лицо, она буквально шарахнулась в сторону. Чертыхнувшись про себя, я довольно связно объяснил причину своего поведения: – Не помните меня? Вчера вы у меня спрашивали про седьмой кабинет вон там (я махнул в сторону второго этажа, где вчера она подошла ко мне). Её взгляд слегка смягчился, но удивление с лица не сползло. Я быстро заговорил: – Вчера так же вот пришел к 8 и не попал на приём, а сегодня я в самом начале очереди. Вставайте впереди меня, а то завтра утром снова будете тащиться сюда по этому морозу (на улице было около минус тридцати). Как мне показалось, она вздохнула облегченно, сказала что-то типа: «А я чёрт знает что подумала…» и встала в очереди впереди меня. И вовремя: ещё бы пару минут, и очередь бы прошла. То есть получилось, что я буквально впихнул её в процедурный кабинет, не успев больше обмолвиться ни единым словом, а как только она вышла (взгляд её, как мне показалось, был не столько благодарным, сколько испуганным – только что взятая из вены кровь редко способствует благодушности настроения), тут же в кабинет заскочил я. Как брали кровь у меня – не помню, не почувствовал ничего: я мечтал только о том, что вот сейчас я выйду и решусь спросить её имя и телефон, может быть, даже удастся получить её согласие на поход в кафе прямо сейчас… Когда я вышел, её уже не было. Прошло несколько месяцев. И вот как-то в центр автосервиса, где я работаю, приехали телевизионщики сразу с двух каналов: гаишники (пардон, гибддшники) проводили очередную операцию «Свежий воздух», и журналистам нужны были наши комментарии о том, как регулируется содержание вредных выбросов в автомобильных выхлопах. Её я узнал сразу: всё такая же красивая, хотя на этот раз в джинсах и в свитере, а не в дубленке как тогда, зимой, она вновь (прямо дежавю!) направляется прямо ко мне… Секунду думал, что она меня узнала. Нет, какое там… Она просто хотела взять комментарий именно у меня. … Из телефонного разговора тележурналистки Ирины Соколовой с подругой: – Слышь, Машка, какая история произошла… – Какая? – Ну это… Беру я, значит, комментарий на станции техобслуживания, а там механик или как его там, зырит на меня во все глаза: не иначе, как счас проглотит. Я, конечно, к нему: если зырит, значит разболтаю его на раз. Ну и вначале, как всегда, говорю: «Представьтесь, пожалуйста». Он представляется: «Сергей… и тут начинает реветь какой-то КамАЗ, и фамилию я не слышу. Я прошу повторить. Он снова «Сергей…», и вновь фамилию не слышно из-за того же КамАЗа. Ладно думаю, херня: звукооператор «вытащит». И начинаю брать у него комментарий. А он отвечает и всё глаза на меня таращит. Влад, оператор, даже спросил потом: «Чё-кого, типа, попросил телефончик-то?». Я смеюсь: «Не, не попросил!». – И чё? – Чё-чё, так и уехали. А потом, когда монтаж стали делать, то звукооператор просто озверел: оба раза фамилию этого Сергея не разобрать – то ли Жиков, то ли Зыков, то ли вообще Сипов: мало ли какие фамилии бывают! Мы час бились и написали в титрах просто самый логичный вариант: Зыков. – Ну так и чё? – Да ты слушай! Выходит, значит, этот наш репортаж в вечернем выпуске, и всё чики-пуки. А на следующий день мне на работу звонок: можно, мол, Ирину Соколову?.. Ну я, говорю, Ирина Соколова, чё надо типа, а на том конце трубки мужской голос говорит: типа, помните вы вчера у меня интервью брали по поводу выхлопных газов? «Да», – отвечаю я, и сразу вся на измене: точно, б…, фамилию перепутали, счас он начнет орать и жаловаться, а мне влетит за косяк, и спрашиваю обреченно: «А чё, что-то не так?». Он: «Да нет, всё так, всё прекрасно». И тут уже я выпадаю в осадок: «А чё надо-то тогда?». Он мнётся: «Ну это… хочу в кафе вас пригласить, Ирина». А я в такой эйфории оттого, что косяка-то никакого, оказывается, нету, и что ругаться и наказывать никто не собирается, что отвечаю: «В кафе? Да пожалуйста!», и даю ему свой телефон. Веришь-нет, Машка, если бы не эта история с его фамилией, послала бы. Точно послала бы, за нефиг делать. Веришь, Машаня? – Верю. … Как я решился на такое: позвонить на телеканал? И сам не знаю: будто сам бог или дьявол в меня вселил уверенность в своих силах. И представьте: мне удалось! Удалось невозможное! Долго прямо поверить не мог, что это правда со мной случилось… … И вот красавица, богиня, спустившаяся с Олимпа, снизошла до общения со мной, простым смертным, и сидит, в плоти и крови, за столиком кафе напротив меня. Я не верю своему счастью, я вновь смущаюсь, не зная о чем с ней говорить. На всякий случай перебираю в уме «домашние заготовки»: Мураками, Пелевин, Тарантино, Аристотель, спелеология, египетские пирамиды… Я много о чём могу говорить, когда не стесняюсь… Но… всё это совсем не пригодилось: оказалось, с богинями не говорят. Оказалось, их слушают. К концу второго часа беседы, когда счёт за коктейли и мороженое тянул тыщи на три, я уже мог по памяти назвать имена всех её несчастных любовей (счастливых не было), клипов, которые стоит закачать в сотовый, марок автомобилей, которые стоит покупать «приличным мужчинам», и сколько должно быть денег на счету в швейцарском банке у её гипотетического жениха. Я сник. Я понял, что «не котируюсь». Что единственное, на что могу претендовать – это разочек искупаться в её сиянии за пару-тройку тысяч, вложенных в мороженое и коктейли. Наконец, отправив её домой (или не домой?) на такси, я поплелся к себе абсолютно обескураженный. Я был уверен на тысячу процентов: никакого продолжения не будет. Я ошибался. Она позвонила сама, и за следующую порцию мороженого и сладостей (на этот раз в кофейне) я был подробно ознакомлен с причиной её ненависти к другим «красивым бабам», с жизненной концепцией, что «любить нельзя ни в коем случае: надо, чтоб тебя любили», и со всеми новинками парфюмерной индустрии. Вскоре – вольно или невольно – я стал её другом. Теперь все разговоры при встречах сводились к детальным подробностям её взаимоотношений с очередным представителем противоположного пола по следующей схеме: машина у него такая-то, денег столько-то и так-то он отреагировал, что я ему не дала. «Давать» она не любила, она любила брать. Эти рассказы стали перемежаться с длиннющими разговорами по сотовому, которые она время от времени прерывала, закрыв трубку рукой, чтоб внести для меня кой-какие комментарии, и пулемётными sms-очередями, перемежаемыми вопросами типа: «Вот он мне написал, что хочет меня. Чё ему ответить, как ты думаешь?». А через несколько месяцев она огорошила: «Ты мой лучший друг. Сегодня мы с тобой напьёмся» и заявилась ко мне с тапочками, набором вечерней и утренней косметики и с пижамой. Смущённо я предупредил, что спальное место в моей комнате всего одно. Это её смутило, но не очень. К концу второй выпитой бутылки я окончательно осознал: богиня будет эту ночь спать рядом со мной! Разгоряченный спиртным, я рассказывал анекдоты, а она так смеялась, что я опасался за душевное здоровье соседей. Всё моё мужское естество было в предвкушении: а вдруг?!!! – Не-не-не-не-не! Чё это ты вдруг, а? Я с друзьями не трахаюсь! – А с кем ты…? – С кем сама захочу. С тобой мы только тупо пьём! Осталось только утром, проснувшись пораньше, любоваться её прекрасным спящим лицом. Нет, богинь нам не понять. Со смертными они не спят. Может, это и к лучшему? … Да, ещё я все подумываю, сказать ей или нет, чтоб она меня Зыковым больше не называла? Я ведь не Зыков, я Быков. …………………… |
0 комментариев