Описание
Роман начинается с эпиграфа: «Не взывай к справедливости Господа. Если бы он был справедлив, ты был бы уже давно наказан» — из св. Еф. Сирина.Автор показывает трудности становления личности молодого человека с романтическими взглядами на жизнь в маргинальной среде обитателей рабочего барака, где надо действовать по поговорке: «Хочешь жить – умей вертеться».
Произведение охватывает большой промежуток от окончания школы в советский период и до нашего жёсткого, сундучного и не всегда праведного времени, где уже взрослый инженер Кирилл Семёнович Назаров никак не может вскочить на подножку громыхающего и несущего неизвестно куда эшелона под именем Россия…
Купить книгу: www.litres.ru/arkadiy-makarov/ne-vzyvay-k-spravedlivosti-gospoda/
Характеристики
| Отрывок |
НЕ ВЗЫВАЙ К СПРАВЕДЛИВОСТИ ГОСПОДА Не взывай к справедливости Господа. Если бы Он был справедлив, ты был бы уже наказан. Св. Ефрем Сирин Ах, мак, мак!.. Что же ты, мак, так неровно цветёшь?.. Русская поговорка ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Глава первая 1 По осевой линии утренней прохладной городской улицы, не обращая внимания на голосящие в такую рань машины, шел человек в грязном, забрызганном кровью халате, и не мене грязной поварской шапочке. Налегая животом на коричневую, отполированную за долгое время руками деревянную перемычку, он толкал большую на автомобильных шинах тележку в сторону Центрального рынка города Тамбова. На широкой платформе этого ручного «грузовичка», пугающие своей непривычностью лежали несколько лошадиных голов, сваленных кучей; в мёртвых глазах уже ничто не отражалось: ни синева свежего неба, ни городские дома, ни машины проносившиеся мимо. Прохожие спешили мимо, но кто-то, нет-нет, да и оглядывался, озадаченный и удивлённый. Слишком необычна была поклажа, груз этот. Тамбов далеко не мусульманский город, и вряд ли незадачливый человек с тележкой найдёт спрос на свой товар. В мясных рядах рынка перекупщики обычно торговали всякими субпродуктами, но лошадиных голов до сего времени не встречалось. В гривах, густых и длинных, запеклись зловещие чёрные сгустки крови, и от этого зрелище становилось ещё более драматичным. Зажёгся красный свет, и придурковатого вида мясник остановился со своей несуразной тачкой, там же, на осевой линии, победно поглядывая из стороны в сторону. Это был, конечно же он, Федула, перекупщик разного рода отходов местного мясокомбината. Своеобразный маленький бизнес, — приварок от кипятка после варки яиц всмятку. Напротив, ступив на бордюрный камень модными на тот сезон замшевыми кроссовками, остановился поглазеть на необычное зрелище человек среднего роста и возраста, вполне приличной наружности с дорожной сумкой на плече. Синие джинсы, чёрная майка под табачного цвета курткой-ветровкой на любую погоду, короткая поросль над верхней губой и по крутому подбородку, улыбчивый взгляд, — всё говорило о рассеянной жизни этого человека. По всему было видно, что он из молодящихся старых холостяков, которые в последнее время часто встречаются в обезличенных и суетливых городах современной России. Быт превращается в азартную игру, когда бесстрастное колесо Фортуны виток за витком сучит пряжу жизни, и чем быстрее обороты, тем суровее нить. Подменяются понятия и приоритеты. Гораздо важнее семьи вдруг оказалась личная свобода, свобода греха и свобода во грехе. На хлынувшем к нам рынке и то, и другое ценится особенно высоко. Рядом «купи-продай» заполняли торговую площадь, лёгким матерком переругиваясь между собой. Разминали от тяжёлой ноши с товаром затёкшие руки. Подшучивали друг над другом. Молясь об удаче, занимали свои привычные места. «Ты всегда в ответе за тех, кого приручил» — этой формуле никто уже не верит… Мясника с тележкой, расступившись, пропустили мимо, брезгливо оглядываясь на его товар. Там в тележке, обнажив в затяжном ржании широкие жёлтые зубы, табунились кони, разметав по доскам свои жёсткие гривы. Возле обрубленных кровоточащих шей, эти чёрные гривы выглядели особенно жутко, в этом было что-то человеческое, бабье, не воспринимаемое сознанием. По свежим надрезам можно было догадаться, что лошадей забили только что. Одна голова лежала в стороне и густая смоляная грива ещё не спутанных прядей волос в каплях запёкшейся крови была так похожа на девичью смятую причёску. Чёрный расширенный в предсмертном ужасе зрачок убитого животного неподвижно уставился в небо, в последний раз следя за плывущими облаками. Глаз медленно затягивался пеленой. Так большая осенняя слива покрывается беловатым налётом садовой пыльцы. В девяностые годы рухнула привычная жизнь. Люди и лошади стали не нужны государству. Лошадей резали на мясо, а людей морили отравленной водкой и голодом… Человек сделал резкое движение в сторону странной тележки, вскинул было руку, но тут же её опустил. Зажёгся зелёный свет и тележка, и машины снова, тесня друг друга, тронулись в путь. — Федула! Конечно Федула! Кто же ещё? — бормотал человек на тротуаре, безуспешно пытаясь прикурить от зажигалки, но кроме холостых щелчков из неё ничего не извлекалось. И человек нервно бросил сигарету и блестящую одноразовую безделицу в стоящую рядом урну «Ах, Федула!» — Он вскинул голову, снова всматриваясь в мелькавшую за машинами сгорбленную фигуру в грязной поварской шапочке, махнул рукой и пошёл своей дорогой. Всё увиденное: и конские головы с ощеренными зубами, и длинные, как сапоги с раструбами, лоснящиеся гладкие шеи, и тележка на резиновом ходу, и мухортый продавец конины, захлестнули воспоминаниями так, что он от волнения брал в губы сигарету, мял ее пальцами, выбрасывал и доставал новую. А звали человека, что не мог от волненья унять руки, Кирилл Семёнович Назаров. Так было отмечено в его богатой на записи трудовой книжке, которая вместо того чтобы лежать в сейфе отдела кадров, находилась в кармане ветровки вместе с паспортом и некоторым количеством дензнаков, дающих возможность спокойно прожить месяц-другой где-нибудь на живописной обочине большой дороги, ведущей в никуда. Когда-то в пору бездумной юности молодой монтажник, недавний школьник Кирюша Назаров, долгое время жил с тем, кого он назвал Федулой, в одной комнате гнилого барака, приспособленного под рабочее общежитие. Даже спустя много лет, воспоминания не отпускают и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда он вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя. Но в судорожно сжатом кулаке только ночь, и ничего больше! И вот он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно. Это теперь с большого расстояния Назарову видна вся ничтожность его молодости. А тогда? Что тогда? Тогда его жизнь цвела на городской окраине, на пустыре, как весенний одуванчик среди битого щебня и стекла, среди хлама и мерзости, как подорожник возле тысячи ног, шагающих рядом и каждый старается тебя придавить тяжёлой ступнёй. Но понимание этого приходит тогда, когда ничего исправить уже нельзя… А тогда, там, на городской окраине в дощатом продуваемом ветрами бараке, сидя на провалившихся панцирных сетках сиротских кроватей, застеленных кое-как мятыми простынями, ждали Кирилла не совсем трезвые товарищи. Форточка в крестообразной раме была выбита, а проём заткнут оборванным рукавом сальной телогрейки. Между рамами, чтобы не прокисла, стояла початая бутылка молока, там же — почему-то целая бутылка водки, а другая, початая, на краешке подоконника возле кровати Сереги Ухова, хорошего парня, но пропащего по жизни. Его потом в заиндевелой тайге, пьяно шатаясь, как друга облапил молодой кедрач, да так и повалились они оба, братьями навек. А Кирилл Семёнович Назаров, прораб участка, с ужасом смотрел на красную разлитую гроздь рябины на снегу, прямо у самых губ Сергея, собутыльника по юности. А рябиновая гроздь всё будет расти и расти… Всё было точно так же, как в его, Назаровым стихотворении о романтике: «Вспоминают всуе романтику. Надоедлив словесный зуд! С эстакады в казённых ватниках Мы смотрели рассвет внизу Вспоминали, как, злобно ухая, От медвежьих хмелея удач, бригадира, Серёжку Ухова Подминал под себя кедрач. А романтики не было вовсе, Просто в горле тяжёлый ком. Просто нынче ватажная осень Присыпала рассвет снежком. И прораб не рассказывал байки, Просто был он такой человек… И топтали большие валенки На морозе сыпучий снег. Ночь валила нас на лопатки. Стылой робы колючий лёд… Отчего ж так печально и сладко Память сердце моё сожмёт?» К Федуле мы потом ещё вернёмся, уж очень он занозистую отметину оставил в жизни Кирилла. Юность опрометчива и бездумна, за ошибки потом приходиться расплачиваться высокой ценой, стоимостью в судьбу. Кирилла Семёновича мы иногда будем называть Кирюшей и не только из-за его нереспектабельного вида, а потому, что так любила звать его родительница, да и он сам так называл себя при знакомстве. Общительный характер, весёлость нрава и холостяцкие замашки — будто не было за спиной суровой школы жизни — располагали к нему людей. Кирилл лёгким шагом подростка повернул от центрального рынка в сторону вокзала на утренний поезд южного направления. 2 Если бы молодость знала… Школьный вальс на выпускном вечере закружил Кирюшу Назарова до такой степени, что утром он никак не мог попасть ногой в растоптанную сандалию, а в животе поселилась беспокойная жаба, которая, противно торкаясь, так и норовила выпрыгнуть наружу. Жабы, известное дело, живут там, где сыро, значит, не просох ещё счастливый обладатель аттестата зрелости, хотя ходики на стене уже показывали полдень. «Круто вчера повеселились! Круто! Коль встречи были без любви, — разлуки будут без печали!..» — Кирюша попытался что-то сострить о прощальном школьном вечере, но чуть снова не упал в кровать. Оказывается, после вчерашнего застолья, в голове обосновались шустрые молотобойцы и сноровисто, не переставая, ковали и ковали железо… Зря он сказал, что прощанье со школой было без печали. Напрасно это! Вместе со школой Кирилл Назаров расстался и с детством. Может быть, поэтому, получая из рук директора аттестат зрелости, он не удержался от той единственной и тяжёлой слезы, смывшей все его ребяческие проделки за долгие десять лет обучения. И школа его простила… Жаба в животе и мастеровые ребята в голове неожиданно натолкнули его на мысль, что пить в таком возрасте, да и в любом другом, вредно и недопустимо. Но как было не выпить? Никак нельзя! Сам классный руководитель, добрейший «Никиток», прозванный так ребятами за свой маленький рост, и тот ладонью рот утирал, ласково поглядывая на накрытый и весь в цветах, широкий стол. Там, за лопушистыми букетами и коробками с тортом, робко прятались не одни только бутылки шампанского. Шампанское — это так, для вида, кислятина! Водка у старосты и золотой медалистки Ляльки Айзенберг под присмотром, в объёмистом портфеле потела. Откуда такая, то ли немецкая, то ли еврейская серьёзная фамилия в русской глубинке? А очень просто: мать Ляльки была в Москве лимитчицей вот и подцепила вместе с Лялькой и такую фамилию, которая оказалась не более, как кличка, прозвище, потому, что мать Ляльки имела фамилию, что ни на есть русскую — Расстегаева. С этой фамилией она и воротилась на родину в виду полного и окончательного разрыва всех отношений с «этим грачом носатым», но фамилию дочери оставила, как воспоминание о своём звёздном часе. Лялька — своя баба, хоть и круглая отличница. Сказала — «Напьёмся!» Вот и набрались помаленьку, аж вспоминать — всё не вспомнишь! Чтобы не ворошить в голове кудрявую пыль вчерашнего вечера, Кирюша потихоньку, не осложняя утро разговорами с матерью, которая возилась в палисаднике, задами и огородами, кустарником, росшим прямо по берегу Большого Ломовиса, спустился к воде. Большой Ломовис — это гордое название малой речки, с крестьянским упорством роющей чернозём на Великой русской равнине в окрестностях села Бондари. Вот тоже название села совсем неподходящее к роду деятельности его обитателей; здесь никогда бочек не делали — село степное, старинное, бывший фабричный посёлок, упрощённый в годы Великого Перемола до простого сельского районного центра. Ткацкую суконную фабрику в большевистском азарте взорвали, уникальные станки свезли в металлолом, кирпичный щебень растащили местные жители на свои нужды. Один ветер остался гулять в жгучем бурьяне выросшем на старинном фундаменте. А народ, не приспособленный к деревенскому быту, остался перебиваться кто чем. Жили… Несмотря на середину июня, день был холодный и ветреный. Вода на реке покрылась мелкой рябью, как обнажённое тело Кирилла мурашками. Но что делать? Приводить себя в порядок надо, и парень глухо ухнув, ушёл под воду, туда, где били родники. На опохмелку — нет ничего лучше ледяной ванны, это знает всякий, кто перемогается по утру. Поплескавшись в омутке до зубного перепляса, Кирилл бодро натянул майку, брюки и с независимым видом, не спеша, пошёл объясняться с матерью по поводу своего вчерашнего вида. Мать занималась прополкой грядок и не сразу заметила сына, который вопрошающе смотрел на неё. — Мам, вот я весь! — А, проснулся гуляка! Пойди, поешь! Я тебя вчера ждала, ждала со школьного вечера, да так, не дождавшись, и уснула. Небось, поздно пришёл? — Нормально. Ещё петухи не кричали! Кирилл обрадовался, что мать его непотребностей не видела. Пришёл когда — не помнил, заспал, видать. От вчерашнего действа с золотой медалисткой Лялькой до сих пор — только наболевшие губы да сладкое томление. Она позволила ему напоследок дать волю рукам — всё равно завтра уезжала в Москву, к тёте. Там университет, там новые друзья. А Кирюша — что? Детский эпизод в жизни! Можно и оторваться! И Лялька-медалистка по загадочной фамилии Айзенберг, оторвалась так, что в кармане у Кирилла остались от вчерашних забав кружевные трусики, лёгкие и прозрачные, как от легкой затяжки туманная дымка в кулаке. Эх, Лялька, Лялька! Хороша ты девка, да только на передок слабовата! Она свою любовь растиражирует, как американская система — доллар, это Кирилл, по сельскому разумению и воспитанию, знал точно. Без отца рано повзрослевший подросток был приметлив в жизни, рукаст на работу по хозяйству, уважителен к матери, хотя с детских лет возле её юбки не ошмыгивался, как некоторые. Отец затерялся на Великих стройках коммунизма. Подбросил сына к небу, поймал, передал матери, взмахнул рукой — и только спина его широкая так и осталась в цепкой памяти мальчугана. Дома о нём мать разговоры не заводила, и он постепенно исчез из их жизни. Только вот нет-нет, да и заслонит Кирюше солнце та самая спина в сером ватнике… 3 Время шло, и Кирилл вырос, через день бритвой на щеках пушок пробует, скоблит. Значит и ему выпадет топтать отцовы дорожки. А пока он в родном доме, и ничего-то знать не хочет о будущем. В глубине души своей Кирюша самый настоящий поэт, хотя и боится признаться себе в этом. Стихи сочиняет с детства, но никому не показывает. Поэзию ставит так высоко, что и мечтать о том не смеет. Можно было бы отправить свои первые стихотворные опыты в приёмную комиссию Литинститута, но страх быть непонятым его останавливает… Учиться конечно надо, но, в крайнем случае, и рабочим прожить можно в стране Советской, где труд в самом невозможном почёте. В Тамбове один институт, и тот педагогический. А Кирюша решил поступить в строительный. Получить мужскую профессию, строить в туманной тайге новые города. Достал справочник учебных заведений, строительный институт оказался в Воронеже, туда он и собрался ехать подавать документы. — Сынок, а что же ты на учителя не хочешь идти? Работа лёгкая, почётная, всегда чистая. Возвернёшся после окончания института и у нас в школе будешь работать. Со мной жить будешь. Поступай, сынок, на учителя, а… Кирилл обнял мать за плечи — ой, какая же она маленькая да лёгонькая! Прижал к себе, поцеловал в голову: — Ничего, мамка, закончу институт и тебя с собой заберу. В Сибири места много. Города новые! Туда уедем! Я инженером буду работать. Деньги там, говорят, хорошие платят. Заживём с тобой! — Зачем же нам Сибирь, Кирюша? Разве у нас в Бондарях хуже и места мало? Живи — не хочу! А деньги теперь везде платят. Без денег никто не работает. Вон твой дружок, Колька Юрасов, на комбайне за один сезон «Жигули» заработал, а всего семь классов только и окончил! Может, и ты на комбайн пойдёшь? Я с директором совхоза поговорю, он тебя пристроит. Рабочие руки везде нужны. Может, останешься?.. — Не! — помотал упрямой головой сынок её, Кирюша. — Птице даны крылья для полёта, а человеку — молодость! — Вставил он хрестоматийную замыленную фразу. — Завтра еду документы сдавать в Воронеж. Ты мне на дорогу денежек дай! Кирюшина мать работала дояркой в местном совхозе. Ударницей была. Зарплата хорошая. Один сынок, как зрачок в глазу, неужто откажешь, да на такое дело?! Пусть учиться, ума набирается. Вот не женился бы только рано… А так, что ж, пусть уезжает. Не век ему подолом нос утирать! Вырос. Весь в отца! — Вспомнив про гуляку-мужа, она в испуге перекрестилась. — Не дай Бог, не дай Бог! Погулял последний вечерок Кирюша в Бондарях, походил по бондарским пыльным улицам. Попрощался с кем надо, а с кем не надо пообжимался за клубом. — Лялька Айзенберг, — сказал ему «по секрету» Колька Юрасов, — ловить петухов гамбургских в Москву укатила. Вот сука! Почему Лялька сука, Кирилл допытываться не стал, было и так видно, что Колька не в себе — суетится, словно всё время курево по карманам ищет, и говорит невпопад До Воронежа можно доехать только поездом из Тамбова, поэтому Кирюша поднялся утром так рано, как давно уже не поднимался. Сколько себя помнил, учился во вторую смену, уроки делал по вечерам, а утром спал, до тех пор, пока мать позволяла. А, мать, известное дело, — потатчица! А сегодня Кирюше, по паспорту Кириллу Семёновичу Назарову, надо успеть на первый рейс автобуса до Тамбова. Дорога не то чтобы дальняя, но около сотни километров будет, — по дороге доберёт, что не доспал утром. Вот и автобус, маленький, межрайонный, дребезжит всеми суставами, но бежит по русскому раздолью резво, беги — не догонишь! Кирюша уселся у самого окна, настроение лирическое. Бывают у него иногда такие моменты, что рифмы сами в голову как пчёлы в улей лезут, и стишки тогда получаются. Вот и теперь получилось что-то вроде дорожных стансов. Был когда-то давно, в пушкинские времена, поэтический жанр такой — дорожные жалобы: «Вот дорожка — стрела калёная! Только камешки — под откос! Ах, автобусы межрайонные, Как печален ваш бывший лоск! У дорог, знать, крутые горки. У шофёров — крутые плечи. Пахнут шины далёким городом И асфальтом…, и близкой встречей». Сидит Кирюша, посматривает на привольный зелёный простор и не чувствует, что не более как через сутки, жизнь его перемениться коренным образом. Освещённый восходящим солнцем Тамбов с золотыми куполами храмов, словно парит в зелёном убранстве парков и раскидистых вётел над высоким левым берегом тихого канала не менее тихой реки Цны. …Приехали! Широкие улицы будоражат воображение деревенского паренька неповторимыми запахами разогретого асфальта, бензиновой гари. Кажущаяся праздность, суматоха, многолюдье захлестывают Кирюшу. Всё это так непохоже на будничную степенность его села. Он даже слегка растерялся, выйдя из автобуса на площадь перед автовокзалом, который тогда располагался в полуразрушенном здании на месте нынешней величественной филармонии с её сказочным фасадом. Оглянулся выпускник бондарской средней школы вокруг себя и не нашёл ни одного знакомого лица. Пусто и неуютно стало на душе. Гадко, словно набедокурил, сделал что-то нехорошее, противное: не простился, как надо с матерью, вчера в кустах обидел соседку, молодую да раннюю Инку Ёнину. Хотя Инка и сама была виновата, но — малолетка, вот совесть и мучает — зачем тискал там, где совсем не надо было? Сплошной разврат! Кирилл брезгливо сплюнул себе под ноги и свернул за угол к главной улице города — Интернациональной. В конце той самой улицы, запирая её с торца, расположился с многочисленными ларьками и пристройками старинный кирпичной кладки железнодорожный вокзал. Кирилл поспешил туда — надо успеть на поезд до неведомого города Воронежа. Тамбов останется, а поезда уходят. И он, не обращая внимания на местные достопримечательности, прихватив на ходу у мороженщицы стаканчик пломбира, целенаправленно зашагал к вокзалу. 4 Но спешить ему сегодня было уже незачем. Единственный поезд, проходивший через Воронеж-Тамбов-Новороссийск, час назад как благополучно отбыл от пропахшего мазутом и машинной гарью, истоптанного ногами, перрона. Ушёл поезд — шпалы, шпалы… Кирюше Назарову оглядеться бы вокруг себя, остановиться, и тогда у судьбы не было бы соблазна… Когда Кирилл по дороге на вокзал торопливо покупал у лотка мороженое, за ним незаметно пристроился какой-то малый постарше него, если судить по очень уж уверенной поступи и зоркому глазу, который вряд ли пропустит «случайные черты». Расплачиваясь с продавщицей, Кирилл вытащил из бокового кармана, пошитой матерью вельветовой курточки, деньги, рассчитанные на дальнюю дорогу, протянул одну бумажку продавщице, а остальные небрежно сунул снова в карман. Приметливый да липкий глаз мог без труда определить, что деньги лежат не в самом подходящем месте до той поры, пока лежат. Теперь, в широких дверях вокзала тот малый снова столкнулся с Кириллом. Что-то мыча, стал показывать исписанный газетный лист, тыча пальцем в строчки. Из того, что было написано на листе, Кирилл понял, что парень глухонемой и спрашивает, как доехать до областной больницы. Малый хватал его за плечи, стараясь развернуть к улице, размахивал руками и вёл себя очень возбуждённо. Попридержав руки глухонемого, Кирилл стал объяснять ему, что сам не знает туда дороги. Жаль было парня. Тот дружески потряс его за плечи, весело загыгыкал и сразу же скрылся в толпе толкущихся на перроне людей. И вот, узнав по расписанию, что его поезд ушёл, Кирюша, особенно не расстраиваясь, подался искать кассу предварительной продажи билетов, чтобы заранее заручиться проездной бумагой на завтра. «Как-нибудь день перекантуюсь, ночь можно и на вокзале переспать, а утром как раз — и на поезд!» — бодро решил он, поворачивая по указателю к кассам. Вдруг, возле пивного ларька он увидел того глухонемого, который теперь весело балагурил с продавщицей, не спеша, отхлёбывая из пенной кружки. Рядом на шатком столике торчала во всей красе ещё не початая бутылка водки и промасленный свёрток с закуской. Кирилл машинально схватился за карман, но денег там не обнаружил. Всё стало на свои места — вор ворует, а лох ушами хлопает… От обиды потемнело в глазах: — Ах ты, гад! — Кирилл крепким торчком в скулу, сбил обидчика с ног. Тяжёлого стекла кружка, ударившись о бордюрный камень, разбилась, обдав, брызгами туфли проходившей женщины. Та, от неожиданности шарахнувшись в сторону, свалила колченогий столик вместе с бутылкой и свёртком. — Ах! — всплеснула руками и боязливо засеменила к дверям вокзала. Бутылка, не разбившись, откатилась в сторону. — Ты чё? Ты чё? — Поднялся с четверенек малый. — Я шутю! Вот твои башли! — Он достал из кармана горсть мятых денег и протянул Кириллу. Судя по бумажкам, денег было немного поменьше, чем несколько минут назад у нашего путешественника. На шум подошёл милиционер и схватил обоих за плечи: — Ну, чего щенки не поделили? Кирилл хотел было сказать стражу порядка, что вот, мол, задержал вора, но почему-то вместо этого виновато посмотрел на ловкача-карманника. — Мы, эта… Играли. Друзья! А у столика ножка подвернулась! — Ну-ну! — Милиционеру явно не хотелось здесь на жаре выявлять виновных, и он молча пошёл в прохладу вокзала доигрывать партию в домино. Когда милиционер скрылся в дверях, ловкий карманник закрутился возле Кирилла: — А ты ничего себе, мужик, ломом подпоясанный! Удар — что надо! Ты кто? — Конь в пальто! — решил поддержать разговор на равных Кирюша. — А ты кто? Спёр деньги, а мне в институт поступать надо! В Воронеж ехать! — Э, да ты оказывается ботаник! Не школа делает человека человеком, а тюрьма, как говорил великий педагог Макаренко! — Малый поднял руку, показывая, какой большой человек был тот Макаренко. — Давай лучше её, целёхонькую, — он покрутил, неизвестно когда очутившуюся у него в руках бутылку, — раздавим. Всё равно на Воронеж поезда не догонишь! Сам виноват, что мой фокус пропустил! Как тебя матуха звала? — Какая матуха? Мать что ли? Кирилл я! А ты? — А! — махнул рукой малый, — Я — Яблон! Так и зови. Кликуха у меня такая — погоняло, — если по понятиям! Парень протянул узкую, как пенал руку. — Держи мосол! — Держу… — Кирилл неуверенно пожал протянутую худую ладонь. Вот так и перевела судьба стрелки направляющих рельсов, посчитав, что прямой и накатанный путь — не самый правильный и удачный в жизни сельского парня Кирюши Назарова. 5 Когда Кирилл с карманником на привокзальной площади в лопухах повалили бутылку водки, им почему-то сразу же захотелось ещё, и Яблон повёл своего нового приятеля в городской сад, где у него были свои ребята с хорошей, как он выражался, копейкой, поэтому им можно сесть «на хвоста» и «поторчать» ещё. Поторчать, так поторчать, и Кирилл двинулся за своим случайно приобретённым другом. Город — это не деревня, а деревня — вовсе не столица! У Кирилла знакомых в Тамбове не было, да откуда они, эти знакомые у вчерашнего выпускника сельской школы? Мозг семнадцатилетнего юнца больше похож на зелёный ещё грецкий орех, под скорлупой которого, пока только выбраживает ядрышко, и не окрепли извилины. Не то чтобы Кириллу нравилась отвязная жизнь, — а интересно! Проявление такой любознательности не поощряется законом, но мальчишечье чувство сопричастности с чем-то запретным щекотало нервы. В те времена сборищем всяческой шпаны Тамбова была бильярдная комната в городском парке, или горсаде, как его тогда называли. Шары там катали вовсе не за интерес, а за деньги, не только юные борцы с законом, но и уважаемые, сделавшие не одну ходку за колючею проволоку, убеждённые экспроприаторы чужой собственности. Конечно, воры в законе и другие авторитеты криминального мира имели на свой интерес места и поуютнее, а всяческой уголовщине здесь было вольготно. Своя милиция не отличалась любопытностью по обоюдной договорённости. Ставки обычно соотносились со стоимостью водки, она здесь была обменной валютой. За водкой услужливо бегала подрастающая смена из соседней школы. Лагерная припевка: «А ты давай, давай, давай газеточки почитывай! А ты давай, давай, давай меня перевоспитывай!» — здесь была в большом ходу. Мальчишки всеми порами впитывали дух лёгких денег, свободы и преемственности воровских законов. Сходки редко обходились без мордобоя. До поножовщины в бильярдной, правда, не доходило — кто же здесь поднимет забрало? Иное дело исподтишка, да так, чтобы под ребро уколоть. Уколоть — и отбежать. Уколоть — и отбежать. Вроде вовсе не при чём. Такая вот метода. Это Кирилл стал понимать позже, а пока готовился с замиранием сердца попасть, как ему казалось, в притон, в малину, где блатняками верховодит пахан, татуированный и с золотой, непременно золотой фиксой. Заплатив за входные билеты в парк, Кирилл со своим новым знакомым очутился на тихой прохладной аллее, посыпанной жёлтым песочком. Деревья в большинстве своём были старые, перевитые узлами былых ран, их ветви смыкались над головой, не пропуская жаркого солнца. Высоко в кронах летучие зайчики света сноровисто прыгали с листочка на листочек, поигрывая в салочки. Справа от центральной аллеи, выстланный по дну цветной мозаикой располагался небольшой бассейн с фыркающими фонтанчиками, с сумеречным гротом, из которого вот-вот прыгнет в воду юная купальщица в красных трусиках и с крепкой грудью. Купальщица была гипсовая и стояла здесь не один год, так и не осмеливаясь окунуться. Теперь на этом месте уже не увидеть молодую спортсменку над гладью бассейна. Бассейн снесли при реконструкции парка, и теперь на этом месте пустота. Голо. А купальщицу с крепкой девичьей грудью жаль… В дощатом летнем сарае, приспособленном под бильярдную комнату, никого не было. Два белых больших плафона на потолке, как раз над зелёным сукном стола, высвечивали крутые, из настоящей слоновой кости, шары. Рядом, тоже на сукне, лежал длинный, захватанный руками кий с медным пистоном на конце. Кирилл никогда не играл в бильярд, и имел о нем смутное представление. Он только знал, что удачно забитый в лузу шар, означает одно очко выигрыша, и чем больше забито шаров, тем больший выигрыш получит счастливчик. Напротив бильярдного стола, у стены, стоял огромный диван, обтянутый коричневой под кожу клеёнкой. — Во, бля, ни одного волчары! Замели их что ли? — Яблон сунулся куда-то в простенок, из которого тут же показалась мятая, небритая физиономия служки. Служка в первую очередь стрельнул у Кирилла сигарету, заложил её за ухо и кивком показал Яблону в сторону ширмы. Тот, матюкнувшись, тут же скрылся за тяжёлой бархатной портьерой красного цвета, которая, наверное, когда-то служила скатертью у партийного начальства, потому что на ней синели чернильные пятна и были характерные потёртости от письменных приборов. За портьерой послышалась возня и несусветная матерщина. Сначала показалась хищная физиономия Яблона, а за ней с заплывшими глазами лохматая цыганская голова с обмётанными нездоровым жаром губами. Голова, наверное, ещё плохо соображала — где она, и что с ней? Глаза с голубыми белками на одно мгновение широко открылись, потом снова спрятались в набухших веках. Наощупь пошарив у себя за спиной, малый тот, чуть постарше Кирилла, подхватил что-то тяжёлое, и вот уже в его неверных руках оказался прокопченный огнём и потёками чефира алюминиевый чайник с проваленными внутрь чахоточными щеками. Вероятно, чайник не однажды служил верным оружием нападения и защиты. Подцепив нижней губой, просмоленный носик чайника, цыганок припал к нему и долго-долго не выпускал изо рта, так деревенские мальчишки обычно кормят своих сизарей. Влив в себя какую-то жидкость, он упёрся в Кирилла недоумённым взглядом, потом лицо его мгновенно исказилось и стало злым и безобразным. От его нехороших глаз Кириллу, несмотря на свою крепость в руках, сделалось как-то не по себе, и он машинально оглянулся на дверь. Цыганок был такого же роста, как и он, но явная агрессивность делала его опасным и непредсказуемым. «Всё, быть драке!» — без энтузиазма подумал про себя Кирилл. Чувство самосохранения потеснило его к дверям, но было уже поздно. Смуглая рука крепко держала его за грудки, втаскивая туда же, за штору. Мгновение — и у горла новичка этой берлоги оказался узкий, как шило, нож. — А, сука поганая, попался! Я тебя щас в момент сделаю! — Цыганок, почему-то посмотрел за плечо Кирилла, туда, где стоял Яблон. — Ты что, Карамба, поостынь! — Яблон подошёл к цыганку, спокойно взял у него нож, нажав кнопочку на рукояти, сложил и сунул себе в карман. — Оборзел что ли? Разуй зенки, это же Иван Коровий Сын, колхозник из-под телеги. Чуешь, от него навозом пахнет? Ты его видать с Чибисом спутал. Похож, да не он! — обходя вокруг Кирилла, Яблон с кривой усмешкой подморгнул ему, растерявшемуся в этой жути. Цыганок с пиратской кличкой означающей испанское ругательство, сразу же сменил тон на приятельский: — Ну, давай клешню! — Он протянул случайно попавшему сюда сельскому парню свою блатную длань с растопыренными для солидности, тонкими и длинными, как барабанные палочки, пальцами в синеватых татуировочных перстнях. Кирилл почувствовал в своей ладони влажную и холодную, несмотря на лето, ладонь тамбовского начинающего уголовного авторитета. — Где ты этого мужика подобрал? — уже дружелюбнее спросил он у Яблона. — У, морда крестьянская! — Карамба теперь уже шутливо сделал из пальцев рогатку и наставил её прямо в глаза «крестьянской морде». Кирилл от неожиданности даже отшатнулся. — Да так, засветились мы с ним маленько на вокзале, ага! Он, хоть и ломом подпоясанный, а ничего себе, масть держит. Меня мусорам не вломил, а мог бы… Яблон протянул сигарету цыганку, и тот, закурив, вяло плюхнулся в старое клеёнчатое креслице с рахитичными железными ножками. — Ну, прям вылитый Чибис! Спасибо Яблону, что руку от греха отвёл, я бы тебя, как бабочку-капустницу на перо насадил. У меня с Чибисом свои счёты. Во, дела были бы! — то ли бравируя, то ли сожалея, что не пришлось среди бела дня пустить кровь, сокрушался Карамба. Конечно цыганок, увидев возле своего товарища по игрищам и недетским забавам, незнакомого парня с растерянным взглядом школьника, проспавшего урок, решил подыграть, уркагана изобразить, мол, мне зарезать человека, как два пальца об асфальт! Главное, нагнать страху на своих, чтоб чужие боялись. Что и удалось сделать в полной мере. Яблон стоял, посасывая сигарету, и неопределённо хмыкал; то ли одобряя действия цыганка, то ли посмеиваясь над растерявшимся сельским парнем. — Пивка притаранил бы, ага! — «уркаган», который только что грозился воткнуть «перо» в горло Кирилла, теперь, как ни в чем ни бывало, миролюбиво кивнул ему, мол, видишь, какое дело, — голова, как седалище, не варит. Вылив остатки чефира прямо себе под ноги, он протянул чайник Кириллу. — Я бы сам сходил, да причесаться нечем, расчёску дома забыл. Иди, иди! Рыгаловка прямо через дорогу. Зелёный ларёк. Дуська там торгует. Скажи: «Карамба велел чайник под крышку залить, а то — сам придёт. Так и скажи: «А то сам придёт!» Давай, давай, топай! Кирилл, прихватив чайник и радуясь, что угроза миновала, выскочил на улицу. Если просят пацаны, как не уважить? Уважу! Пивной ларёк-скворечник стоял в той стороне, где находились незамысловатые аттракционы: кольцо обозрения, каруселька для детей, лодки-качалки, зеркальная комната смеха и ещё какие-то хитрые устройства для отработки удара молотом. К ларьку тянулась, змеясь, очередь из недружелюбных, угрюмых людей, для которых глоток пива в такую жару — жизненная необходимость. Очередь глухо ворча и, не двигаясь, топталась на месте. К «Дуське» не подойти, собьют с ног. Постояв несколько минут в конце очереди, Кирилл плюнул на это дело и пошёл к дощатому ресторану напротив, где будет пиво с наценкой или, на крайний случай, сухое вино, которое тоже охмеляет — я те дам! После всех треволнений у Кирилла в горле до того пересохло, что официантка в ресторане не сразу поняла, что он хочет. Кирилл выложил деньги сразу за три бутылки болгарской «Монастырской Бани», чтобы сразу угодить новым знакомым. Вино — повалить — не повалит, а форс будет. В одной руке битый чайник, в другой прижатые к груди бутылки, таким он и ввалился снова в бильярдную, где его с нетерпением ждали новые знакомые, лихачи по обличию и манерам. Яблон сидел на зелёном сукне стола, перекатывая в ладонях бильярдные шары, а цыганок, по прозвищу Карамба, беспокойно крутясь на табурете, что-то втолковывал пожилому служителю, который на его слова божился и виновато оглядывался по сторонам. Все повернулись на вошедшего Кирилла. — Ссаки! — Подхватив бутылку, Карамба подбросил её и тут же ловко поймал. Дотянувшись до лежащего на столе кия, он нацелил его латунным концом на бутылочную пробку и сильно надавил. Пробка с лёгким всхлипыванием провалилась, выбросив из бутылки красный фонтанчик вина. Присосавшись к длинному и узкому горлышку заморской посудины, Карамба, как поющий во славу дня кочет, закрыв глаза, стал вливать в себя чуть отдающий алкоголем напиток. Через короткое время бутылка полетела в ящик с мусором стоявший в углу. Служитель, печальным взглядом проводив бутылку, откуда-то из-под стола достал щербатый стакан, протёр его концом потной рубахи и поставил на зелёное сукно. Кирилл протянул две оставшиеся бутылки Яблону. Тот одну отдал, сразу оживившемуся служителю, а другую, зажав между скрещенных ног, средним пальцем стал топить неподатливую пробку. Наконец она, сыто чавкнув, проскочила внутрь бутылки. Яблон налил стакан всклень и дружелюбно протянул Кириллу: — Гонцу — по рубцу! Кирилл, хоть и жил в селе, но никогда не пил из такой мерзопакостной посуды. Чтобы не показаться привередливым, он, стиснув от брезгливости зубы, медленно стал цедить вино, которое на вкус было мягким и чуть сладковатым. От второй порции он отказался. Служитель суетливо подхватил склянку и тут же, торопясь, опрокинул стакан в себя. Яблон только удивлённо поднял глаза: — Ну, ты и фраер!.. Раскрутив в бутылке оставшееся вино, он с явным удовольствием выпил всё до дна. — Ба-бу-бы… — дурашливо по слогам протянул он, утираясь рукавом, явно бахвалясь перед новеньким. — А чё! Махнём на Эльдорадо! Там любую чуву закадрить можно. Воскресный день! — сразу оживился цыганок. Его синеватые белки глаз подёрнулись томной влагой. По всему его облику было видно, что вино сделало его вновь человеком. Он, словно воспарял в воздухе — обыкновенный удачливый уличный малый, но если вглядеться — шпана подзаборная. — А, что за место такое — Эльдорадо? Эльдорадо, как Эльдорадо, посреди чернозёмной России — недосягаемая мечта американских переселенцев. Золотая Страна Солнца, волшебная земля под Тамбовом. Небольшой лесистый остров посреди реки с названием, напоминающим любовный поцелуй. Цна — тихая, как женщина во сне, обняла и захлестнула живописный, заросший огромными, помнящими ещё дикую мордву дубами, остров, где по ночам стаи русалок кружат хмельные головы тамбовским парням. Дубы чёрные от времени. В густых травах под ними до сих пор обитают чудные каменные божки, которые, шмыгая между деревьями, безутешно ищут свои молельные алтари. Ищут и не находят покоя. Забыли дороги к священным капищам. Нет пристанища. Нет больше почитателей и молельщиков… 6 Остров этот на Цне остался совершенно нетронутой частью древнего ландшафта. Травы и всякие растения, исчезнувшие с окультуренных земель лесостепной полосы, нашли здесь хорошее убежище от навязчивых рук человека. Можно кружить по острову часами, наслаждаясь невнятным лепетом листвы над головой, птичьим благовестом, непредсказуемым полётом бабочки, шмелиным басовитым гулом. Только нагнись, и у самых ног протечёт холодная струйка ужа или полоза, сухо прошуршит юркая ящерка. По утрам, в ранний час, когда солнце стягивает с заспанной земли белёсое одеяло тумана, тяжёлого, пропитанного ночным дурманом, сказывают бывалые рыболовы — щуки выходят мышковать в отяжелевшие росой мятые травы. Спутанные корни горбатых вётел уходят прямо в воду, комкая в глубине синеватый вязкий ил, где белопузые жирные налимы лениво чешут бока об их узловатые корневые лапищи, прячась от дневной жары. Плавное течение реки несёт и качает небесный свет, в котором опрокинутый коршун одиноко сушит крылья. Глянешь в такую глубину и сам закружишься вместе с коршуном в чистой лазури, тоже невесомый и тоже одинокий… В праздничные и выходные дни здесь шумно, полно народу: молодой, здоровый смех, яркие купальники, беззлобные матерки уже подгулявших людей — мы славно поработали, мы славно отдохнём! Выездной буфет с избытком обеспечивает такую возможность. Рыбья мелочь выскакивает пульками из воды, брызжет в разные стороны, кто куда. Метнётся испуганный коршун и спрячется за первое попавшее облачко переждать людской гомон и суету. В будние дни остров пустует. Природа отдыхает до следующих выходных, предоставленная самой себе. Снова спокойно парит коршун, снова качается в заводи опрокинутое небо, и тихая речка Цна несёт белое облачко лета куда — неизвестно. Снова мордовские языческие божки, шушукаясь в травах, печалятся и горюют о прошлых днях. Да, природа не терпит суеты. Молодым ухарям на весёлое дело собраться — только подпоясаться. Спустившись по набережной к реке, они добрались до лодочной пристани, где тёрся ржавым боком о бревенчатый причал маленький прогулочный пароходик, вернее — речной катер, который регулярно, через каждые полчаса отправляется к острову Эльдорадо, доставляя туда новую порцию отдыхающих, чтобы обратным рейсом взять на борт уже основательно подгулявший народ. Плыть речным катером по живописным местам — одно удовольствие! Закручивая тугими жгутами воду за кормой, спаренные двигатели машины резво толкают катер вперёд, унося на себе нервную в предвкушении наслаждений публику в золотую страну Эльдорадо. Под огромным брезентовым навесом, прикрывающим палубу от палящего солнца и дождя, на брусчатых диванчиках сидят люди, многие семьями, с детьми, любуются проплывающим мимо, теперь вроде и незнакомым городом: зелёным и высоким берегом Цны, старинными зданиями, нависшими над водой плакучими ивами. Но вот уже проплыл белоснежный дворец бывшего фабриканта и купца Асеева, оставившего городу, несмотря на последствия революции и всяческих перестроек, романтическое воспоминание о прошлом в затейливых башенках, флигельках, лепных украшениях. Позади осталась и Покровская церковь, сверкавшая в небе жаром своих золотых луковиц. Пароходик вырулил на свободную, широкую воду, резко развернулся в сторону леса, где на высокой волне качались жёлтые и белые блюдца кувшинок и лилий, где огромные раскидистые деревья кланялись в пояс красавице речке. И совсем не верилось, что стоит оглянуться, и — вот он, город с пыльным и душным асфальтом, с гулом надоедливых машин и вечной сутолокой. Пароходик коротко, с одышкой, свистнул, предупреждая о скорой встрече с островом. Кириллу, несмотря на притупленное вином и густыми впечатлениями сознание, было всё интересно. Он никогда здесь не был, и теперь с удовольствием смотрел, как расступается вода, далеко в обе стороны раздвигая берега и открывая наполненный небом простор. Он был в восторге и мысленно благодарил и Яблона, и даже жуткого в своей опасной игре цыганка с таким непривычным русскому слуху прозвищем — Карамба. Забыв обо всём на свете, Кирилл беспечно крутил головой, поддакивая невпопад сальным шуточкам своих новых товарищей. Юношеская неосмотрительность при выборе знакомых потом оставит саднящий отпечаток на его судьбе. Солнце перевалило за бугор, но, несмотря на лёгкий встречный ветерок, всё ещё было жарко. Пароходик нырнул в благостную прохладу деревьев, склонённых над тихой заводью. Народ ещё не совсем утомлённый солнцем забавлялся на бережку; ребятишки играли в свои игры, взрослые — в свои. Прямо у самой воды на дощатом помосте в тени деревьев, буфетчица, пожилая крупная баба, изнывая от жары и безделья, сидела, свесив полные ноги в тёмную воду. Пустые ящики свидетельствовали, что сегодняшний выходной удался. Пара бутылок, поваленных рядом с ней в траве, ждала своих охотников поспорить с трезвостью. Несколько банок консервов, коляска потной колбасы, куски невостребованного хлеба жарились на солнцепёке в фанерном ящике из-под спичек, но ни воды, ни лимонада не было. Без головной боли о завтрашнем дне, с полного одобрения своих новых друзей, Кирилл взял у бабы бутылку водки, пару банок трески в томате — закуска что надо, и несколько ломтей ржавого, зачерствевшего на воздухе хлеба. Расположились здесь же, у самой воды, сунув в мокрый песок нагретую на солнцепеке водку. Хлеб и консервы разложили на траве. Там и сами разделись в предвкушении услады от хорошей выпивки и водных процедур. Осталось для полного удовлетворения возросших желаний найти стайку малолетних дур и с ними без лишних уговоров позабавиться. Для этой цели, оставив Кирилла, сторожить место, его товарищи отправились вглубь острова, откуда слышались нетерпеливые повизгивания и громкие выкрики. Не успел Кирилл окунуться в воду, как друзья уже возвратились в обществе двух молоденьких девиц с обвисшими мокрыми после купания волосами, и может быть, оттого таких невзрачных. Все четверо чему-то весело смеялись и разговаривали так громко, что дремавшая в тенёчке буфетчица, недовольно проворчала, опасливо поглядывая на остатки нереализованной продукции. С дурашливым жестом заправского ухажёра Карамба предложил девицам располагаться, «как у себя дома, и отметить такое неожиданное и красивое знакомство». К удивлению сельского простачка, вчерашнего выпускника школы, Кирилла Назарова, девицы, не ломаясь, согласились. Но выразили сожаление, что нет «стаканов», а пить водку из «горла» им ещё не приходилось. Но Яблон тут же развеял их опасения, смахнув в один момент из-под бдительного ока буфетчицы расписанный красными розами тонкий стакан. Повертев его в руках, он выдул из него соринки и протянул цыганку. Девочки сразу оживились, суетливо стащили прилипшие к телу мокрые сарафанчики и улеглись рядом. Сразу стало ясно, что эти купальщицы ручные и с ними особых проблем не будет. Кирилла, их быстрое привыкание не воодушевило, но друзья были несказанно довольны и наперебой пытались за ними «поухаживать». — По-первой! По-первой! — Карамба зубами отстегнул пробку и, вылив почти полбутылки, наполнил до краёв емкую склянку. Стакан взяла та, что покруглее. Она быстро, торопясь и проливая на мягкий подбородок содержимое, глотала водку в надежде успеть, побольше выпить, пока не стошнило. Другая, худая и мосластая, с удлинённым белёсым лицом девица в синем поношенном купальнике, сквозь который еле проступали пупырышки грудей, нетерпеливо потирала испачканные песком руки, ожидая своей очереди. На сухой, пергаментной от воды и солнца шее поднимался и опускался маленький, похожий на детский согнутый указательный палец, выступ, кадычок такой, делающий её похожей больше на подростка. Было видно, что такие встречи для неё не новость, и к выпивке на дармовщину она всегда готова, как и к скоропалительной «любови». Карамба, не выдержав напряжения мосластой, оторвал стакан от губ толстушки и передал его той, другой, которая одним махом, запрокинув по-куриному голову, опорожнила посуду. — Ну, ты и Шура-Мура! — восхитился Яблон. — А ещё будешь? Мосластая молча показала на консервы. Ребята, привыкшие пить кое-как и побыстрее, так и не догадались вскрыть банку. Кирилл неуверенно отломил от буханки уголок верхней корки, и предложил девице. Та поднесла корку к ноздрям, шумно по-мужски втянула воздух, и отдала Кириллу: — Это тебе, чтоб нюх не терял! Карамба, тем временем, узким, как заточка, лезвием пробил железо, вскрыл банку и наколов кусок разваренной в томатном соусе трески протянул закуску мосластой. Но кусок разломился пополам и соскочил с ножа прямо ей в колени. — А чё пропадать закуске? — Цыганок, быстро отхлебнув из горлышка ополовиненной бутылки, упал лицом в худые колени мосластой и по-поросячьи зачмокал губами, торкаясь в её цыплячьи бёдра. Та от счастья блаженно закатила глаза, на миг возомнив себя прелестной обольстительницей. Яблон, не выдержав, пнул цыганка в зад, но Карамба только оскаблился, оглянувшись. Большой губастый рот был словно в сукровице, как будто ему только что выбили зубы. — Гы-гы-гы! — сухая щепа жарче горит! Толстенькая поджала губы: — Солома тоже горит, да жара нет — пепел один! — Во-во! — Яблон по-хозяйски приобнял толстушку за шею, знаком предложил её Кириллу, но тот отрицательно мотнул головой. Другой рукой новый знакомый держал бутылку, и со стороны было не очень понятно, что он предлагает — девчонку, или бутылку. — Ну, как хошь? Кирилл поднял брошенный в песок стакан, сполоснул его в речке и протянул Яблону. Тот отлил из бутылки ровно половину от того, что оставалось, и протянул Кириллу: — Ну, тогда ты не грёбарь, а алкоголик! Кириллу лучше было напиться, чем оказаться в обществе одной из этих девиц. На готовые «дрожжи» водка идёт, как вода. Вот теперь и хорошо! Вот теперь и ладно! Водка всё спишет! Толстушка, томно прикрыв белёсые глазки, уже запела с наигранной бравадой и с отчаянным, похабным женским вызовом: «По лесочку я бродила и в лощину угодила: — Ах! Шелкова-трава стелилась, я на мальчика свалилась: — Ой! Ко мне мальчик тот прижался, уговаривать старался: — Дай! А я девка молодая и не жадная какая: — На!» — Давай! — крикнул дурашливо Яблон, завалив девку на песок. — Ну ты, прям, как арабский скакун, — скажи ему: «Стой!», а он не стоит. — Стряхнув с трусиков налипший песок, пухленькая, повиливая рыхлой попкой, не спеша, пошла в кустистые заросли острова. — Я — щас! — подмигнув Кириллу, сказал Яблон и пошёл следом. — Во, твари, что делают на глазах честных людей! — Карамба, воодушевлённый примером приятеля, подхватил худенькую на руки и, проваливаясь по щиколотки в сыпучий песок, понёс её, тихо повизгивавшую к реке, прямо в камыши. Кирюше Назарову ничего не оставалось, как выкупаться в маленьком заливчике, где быстрые, как стрижи, пескарики играли в смертельные догонялки с такими же махонькими щурятами. Вода оказалась на удивление холодной, словно там из-под берега протаивал прошлогодний снег. Родники, которые били здесь, несли в себе не только чистоту, но и глубинную свежесть материнских источников. Опускаясь на дно, Кирилл тут же пробкой выскакивал, чтобы, снова набрав воздуха, уйти в благословенную глубину, где, то ли от тишины, то ли оттого, что давила вода, — закладывало уши. Накупавшись в своё удовольствие, Кирилл, обогнув подозрительно шелестящие камыши, рухнул в горячий песок, чувствуя во всём теле блаженство. Не хотелось ни двигаться, ни думать о чём либо — толкач муку покажет! Первым вернулся из «боя» Карамба. Заплетающимся языком он стал расхваливать свои мужские достижения и предложил Кирюше повторить его результаты, пока худышка ещё не совсем пришла в себя, «вон в тех камышиных, падла, в джунглях». Кириллу вдруг захотелось тоже показать себя, и он было направился туда, в заросли, но, увидев лежащую в непотребной простоте пьяную с размазанным лицом малолетку, он, содрогнувшись, отступил от своих подростковых грёз. — Ты чё, не донёс что ли? — оскаблился широким ртом цыганок. — Меньше на уроках под партой дрочить надо! Кирилл махнул рукой на язвительное замечание цыганка и, чтобы отвлечь от себя его насмешки, предложил купить еще водки. — А чё? Дело говоришь! Тарань, коль хрусты есть! — И затанцевал с приблатнёнными ужимками возле Кирилла. — Иди, «мару» свою приведи, а то она там, — Кирилл показал туда, где на мокром песке пласталась бледная, как утопленница, худышка, — в блевотине захлебнётся. Отвечать будешь! — «А ты давай, давай, давай, газеточки почитывай! А ты давай, давай, давай — меня перевоспитывай!» — пропел с одесским акцентом Карамба любимую приговорочку лагерных насельников разнообразных спецшкол для подростков, но всё же, воровато оглянувшись, нырнул в камыши. Рыхлая, расслабленная на жаре до невозможности буфетчица, вяло взяла у Кирилла деньги, не считая, что совсем не вязалось с её профессией, положила в карман рабочей куртки и кивком головы указала на тоскующую в своём одиночестве бутылку, которая, казалось, вот-вот закипит на солнцепёке. Кирилл, не дождавшись сдачи, махнул рукой и пошёл на своё место, где вернувшийся из долгой отлучки Яблон, уже что-то наяривал на, невесть откуда взявшейся, гитаре. Большой розовый бант на грифе красочно говорил о недавней хозяйке, но в руках нового обладателя гитара была уже своей. Рядом с Яблоном толстушки теперь не было, не было и худосочной. Девицы испарились так же быстро, как и пришли, в который раз убедившись, что от уготовленной им судьбы никуда не денешься. — Вот, в кустах валялась! — отложил гитару Яблон, одобрительно поглядывая на зажатую, как граната в броске, бутылку в руках Кирилла. — А ты корешок, в натуре, очковый! Карамба! — крикнул он цыганку, который шнырял между кустов в надежде на бесхозность кошельков забытых купальщиками. — Волокись сюда! Иван Коровий Сын угощает! Цыганок вместо вожделенного кошелька набитого рублями принёс порядочный кусок колбасы и батон — чужие остатки пиршества. — Навались — подешевело! — На промасленной мятой газете Карамба ловко своим ножичком-пером настрогал колбасы, а батон трогать не стал, покрутил своё бандитское оружие и снова сунул в карман, пояснил: — Мне в прошлом году майкопские черкесы чуть секир башку не сделали, когда я с ножом к лавашу подошёл. — Они тебя не за то хотели к аллаху отправить, а за то, что ты их кухонным ножом свиное сало резал. — Яблон, посмеиваясь, подвернул колки на гитаре и протянул стакан Кириллу. — Кирюха, подай на грудь! Тот, оторвав зубами металлическую кепочку на бутылке, налил в стакан почти по самый рубец. — Держи! Пока Яблон цедил сквозь зубы прогорклую на солнцепёке водку, цыганок, подхватив у него с колен гитару, пощипал, пощипал струны и запел жалостливым слезливым голоском: «Идут на Север срока огромные, Кого не спросишь — у всех Указ… Взгляни, взгляни в глаза мои суровые. Взгляни, быть может, в последний раз. Быть может, завтра покину родину — Этап далёкий на Воркуту…» — Что ты кота за хвост тянешь? Дай-ка нашу, народную, блатную-хороводную! — И, сунув цыганку недопитый стакан, выхватил у него из рук инструмент: «Я помню завод Ильича, Две маленьких доменных печи, А третью-то строили мы, Согнув свои юные плечи. Будь проклята смрадная печь, Что названа ты «Комсомольской»… — Ну, ты Яблон и даёшь! Под мужика решил косить? Ты бы ещё спел «Вставай проклятьем заклейменный!». Посмотри на себя — какой ты монтажник? Верхолаз хренов! Ты — урка! Щипач натуральный! Ага! Тебе не гаечным ключом надо работать, а в цирке у зрителей карманы стричь. — Было видно, что цыганок здорово захмелел и теперь нарывается на кулак. — Я тебя по фене учил ботать, а ты теперь блатную песню губишь, с которой правильные люди по этапам мыкались. «Я помню тот Ваненский порт И гул парохода угрюмый, Как шли мы по трапу на борт В холодные, мрачные трюмы. От качки стонали ЗеКа, Обнявшись, как родные братья. И только порой с языка Срывались глухие проклятья: Будь проклята ты Колыма, Что названа чудной планетой! Сойдёшь поневоле с ума. Оттуда возврата уж нету…» Пел цыганок с явным приблатнённым оттенком, показывая, что вот, мол, как надо «делать» песни Колымского края… Яблон, не возражая, тихо поднялся с колен и с размаху плашмя опустил гитару на голову цыганка, отчего тот, поперхнувшись на последнем слове, клюнул песок, да так и остался лежать. Удар был не настолько сильный, чтобы отключилось сознание, но выпитая сверх меры водка сделала нужное дело. — Пойдём отсюда! — Яблон ухватил Кирилла за рукав и потянул к пристани, где речной трамвайчик, осипнув на третьем гудке, уже раскручивал причальный канат. 7 Коля Яблочкин попал в детский дом совершенно случайно, хотя нет ничего более закономерного, чем случайность. Родившая его женщина, на второй день появления Коли на Божий свет, бесследно растворилась в людском море большого города Воронежа, знаменитого не только тем, что в нём когда-то короткое время перемогался в нужде поэт Осип Мандельштам. Давал он приют и русскому песнопевцу Алексею Кольцову, и поэту духовного звания Ивану Никитину и Андрею Платонову — тоже люди ничего себе! Других имён Коля Яблочкин, окончив семилетку, не знал, а может быть, просто не запомнил, хотя в школе что-то говорили и о других знаменитых горожан. Имя и броскую фамилию мальчику дала принимавшая роды акушерка, жена мастера электролампового завода, который учился, без отрыва от производства, в местном Политехническом институте и свеча Яблочкина часто упоминалась в их семейных отношениях. Кстати, мужа акушерки звали Николаем. Детдом — есть детдом, и кто пожалеет, погладит по русой головке на каменистой дороге жизни мальца, Колю Яблочкина? Время летит быстро, и Коля попал в ремесленное училище, имея на руках справку о приводах в милицию и полуматерную кличку Яблон. Где так ловко научился Коля карманному мастерству? А тоже в детдоме. Пища скудновата, а есть хотелось всегда, вот и ныряли его пальцы по чужим карманам в автобусах и пригородных электричках. Попадался он редко, но когда попадался, то били хорошо, поэтому он работал с народом по-станиславски — играл полудурковатого глухонемого. Кто посмеет обидеть болезного инвалида детства? То-то! Направляющей и указующей силой в его жизни был вовсе не комсомол, а вышедший тогда на экраны художественный фильм «Высота» о храбрых монтажниках стальных конструкций, которые могут и выпить хорошо и хорошо поработать там, где только птицы да они горластые и плечистые парни в брезентовых робах и оплечь монтажных поясах. «По какой специальности будешь учиться?» — спросили в ремеслухе. Как по какой? Конечно по монтажу — сам гружу и сам вожу, только вожжи не держу!.. … |
0 комментариев