Описание
Путь, книга 1, 2 и 3Это история о демоне, чьё имя невидимо в прошлом и неощутимо в настоящем. Его нет, так как о нём забыли, но он всё-таки есть, и об этом знает каждый. Его лицо сокрыто обликами других существ, к душам которых он прикоснулся. И лишь, оставаясь в одиночестве, когда нас покрывает Тьма, мы чувствуем душой его присутствие и неустанный взгляд. Он следит за нами, зная о каждом нашем шаге, слове, чувстве, мысли. Его безжалостная длань лежит на пульсе Мира Богов в ожидании, когда ложь переполнит это вместилище Творца, чтобы стереть не только наше существование, но и память о мимолётном пребывании в Сущем человечества, осквернившим бесценный дар – жизнь…
Действие происходит в созданном Творцом Сущем, которое основано на столпах Хаоса, Тьмы и Света. Когда-то давно, придя из Пустоты, во Тьме рождается первородный демон, пытающийся найти ответ на вопрос: «Кто он?» И этот самый главный вопрос, терзающий каждое разумное существо, заставляет сына Тьмы начать тяжёлый путь, усеянный ложью, страданиями, смертью, но также и красотой бытия и, конечно же, любовью.
По своей природе одинокий и непримиримый Демон бросает вызов правителям Сущего, пытаясь спасти его от неминуемого разрушения и установить новый порядок. В этом ему помогают Вельзевул, хозяин ада, и Люцифер, первый ангел Света. Пройдя через битвы и постоянные противоречия разума и души, влекущие не только смерть, но и надежду на жизнь, сын Тьмы становится самым могущественным существом, и ведомый поиском ответов ищет Творца. Путь его пролегает через мир, населённый людьми. Именно в нём, а также благодаря ребёнку, представителю смертной формы жизни, он вспоминает своё имя – Сатана и решает закрыть эту часть Сущего, чтобы дать право людям самим решать свою судьбу.
Но для этого он должен убить себя и пожертвовать своей душой…
Купить книгу: https://www.litres.ru/vitaliy-kaplan/obraschenie-apostola-muraveva/
Характеристики
| Отрывок |
ПУТЬ Книга 3 Жёлтая звезда на небосклоне Мира Богов достигла апогея, и, застыв на мгновение, принялась неумолимо клониться к закату. Её лучи пытались проникнуть сквозь густую листву деревьев, укрывающих раскидистыми кронами храм, стоящий на одной из вершин горной гряды. Но всё было тщетно. Огромные зелёные лапы многовековых стражников, приятно шумящих на ветру, надёжно защищали монахов от дневного зноя. Единственным в храме местом, незащищённым от палящих лучей светила, был центр двора, где стоял высокий человек худощавого телосложения, одетый в белую тогу. Раскинув руки, он подставил покрытое бородой лицо палящим лучам света, и, закрыв глаза, наслаждался ничтожно малыми, пронизывающими его тело потоками сил, еле прорывающимися сквозь невидимую сферу, отделяющую мир от Сущего. Его русые, тщательно расчёсанные волосы, отбрасывали блики дарующей жизнь звезды. Человек дышал ровно, неглубоко и практически незаметно. Иной раз создавалось впечатление, что он умер, причём от счастья, переполняющего светлую душу потомка Световида. Изредка попадающие во двор порывы ветра слегка трепали волосы и одежду монаха, и тогда на его лице, от освежающих игривых прикосновений мира, появлялась чуть заметная улыбка. Из храма, состоящего из нескольких строений, похожих на невзрачные лачуги, выбежал перемазанный сажей мальчик и во весь дух помчался к улыбающемуся под лучами звезды человеку. – А ну, стой, проказник! – послышался старческий голос, в котором чувствовалась угроза, но наигранная, без малейшей толики злобы. – Ас! Спасай! – прокричал ребёнок и чуть не сбил с ног монаха, еле успев остановиться перед ним. Человек опустил руки, открыл глаза и повернулся к ребёнку, который инстинктивно пригнулся, стараясь спрятаться за его высокой фигурой от вышедшего из храма старика, облачённого в белую тогу с зелёной полосой. – Иди сюда! – махал рукой старик, стараясь изобразить гнев, но еле сдерживал улыбку. – Чего опять натворил? – мягким голосом, с едва заметной улыбкой, спросил Ас. – Ничего не творил! – шёпотом ответил провинившийся мальчик, надеясь, что приближающееся наказание его не заметит и благополучно минует. – Я пострадал! Он хотел ещё что-то сказать, и, скорее всего, в свою защиту, но не успел, так как был ловко пойман стариком, который схватил беглеца за ухо и всё так же наиграно грозным тоном произнёс: – А ну, марш обратно, и навести там порядок! Как закончишь, придёшь ко мне за оплеухой! Понял?! – и слегка потянул ребёнка за ухо вверх, от чего тот вытянулся подобно струне. – Понял! – простонал проказник. – Бегом! – старик отпустил ребёнка, который немедленно помчался в храм, наводить порядок. Когда мальчик скрылся, старик тихо засмеялся, и сквозь смех, посмотрев на Аса, произнёс: – Так хотел есть, что опрокинул котёл. Хорошо хоть тот пустой был, а то б заживо сварился, – старик не мог скрыть радости, что всё обошлось без серьёзных последствий. – А ты чего стоишь? Не слышал? На обед всех звали! – Нет. Не слышал, – всё ещё пребывая в некоторой эйфории, ответил монах. – Ну, так пойдём! – и люди неспешно направились в храм. Войдя в помещение, оба человека глубоко вздохнули от приятной прохлады, заставляющей расслабиться и на мгновение замереть, чтобы ненадолго вкусить наслаждение тела. Слегка вздрогнув, вырываясь из пленительных, затуманивающих разум объятий, Ас немедленно вернул самообладание, и слегка рассердился на себя за допущенную слабость. – Не надо так строго относиться к радостям, доставленным плотью, – словно почувствовал раздражение ученика старик. – Тело, как и душа, даны Творцом, чтобы жить в мире, и не надо презирать себя за полученные мгновения удовольствия, принесённые бренным вместилищем. – Я не узнаю тебя! – удивился монах, пристально посмотрев на наставника. – Ты говоришь, как Искуситель. Не ты ли меня учил – если поддаться раз соблазну плоти, то она незаметно подчинит разум своим потребностям? – Ты прав. Я так говорил, и буду говорить всем не окрепшим духом детям, чтобы они научились перебиваться. Но ты уже не ребёнок, и даже не юноша, а муж, который знает достаток, необходимый для достойной жизни. И сейчас я могу не таить от тебя, – старик хитро прищурился, – что в радостях тела нет ничего дурного, если знать меру. Ведь во всём должно быть равновесие: и в плоти, и в душе, и, конечно, в разуме. Тогда воля будет принадлежать только тебе, а никому или чему другому. Аскетический образ жизни – это воспитание, а не вынужденное, или, тем более, принудительное лишение. – Что ты ещё от меня утаил? – с наигранным упрёком спросил Ас. – Да, наверное, больше ничего, – широко улыбнулся старик. Они разулись, и уже босиком проследовали в правое крыло здания отобедать, где собрались все постояльцы храма. Трапезная была просторной, с высокими белыми потолками и покрашенными в жёлтый цвет стенами. Посередине располагался длинный деревянный стол, за которым на полу, скрестив ноги, сидели монахи и неторопливо ели. Во главе стола сидел настоятель – седой старец, кажущийся спящим. Он был одет в белую тогу с чёрными по краям полосами. Справа и слева от него сидели помощники, отличающиеся от собратьев синими полосами на одеждах. Все остальные монахи облачены в исключительно белые тоги. В трапезной стоял приятный запах специй и жареного мяса, пробуждающий аппетит. Спутник Аса глубоко вздохнул, и, чуть заметно подмигнув ученику, сел на своё место, сразу приступив к приёму пищи. Он ел скоро, но аккуратно, наслаждаясь вкусом и всё же несколько скрывая, и даже сдерживая, наслаждение. Ас сел рядом, и, не спеша, присоединился к наставнику. Есть ему не хотелось, хотя он уже целые сутки не притрагивался к еде; но всё же откусил маленький кусок хлеба и стал медленно пережёвывать. Хлеб был ещё теплым, невероятно душистым, с лёгким солоноватым вкусом, и с каждым мгновением всё больше поражал молодого послушника способностью насытить, да вдобавок ещё и усладить тело. Наконец, проглотив скромный обед, Ас посмотрел на наставника, уплетающего с огромным аппетитом мясо, и отметил для себя, что старик прав – если знать достаток, то и плоть может доставить удовлетворение. Весьма малый кусок хлеба давал возможность наполнить организм достаточной энергией, чтобы прожить ещё один день, не испытывая голода. Надо всего лишь правильно вкусить сей крохотный дар жизни, и бренная плоть одарит за то радостью. В трапезную вбежал провинившийся мальчуган, и, усевшись за стол, набросился на еду, за что немедленно получил подзатыльник, и ему ничего не оставалось, как, обуздав голод, тщательно пережёвывать довольно скудную порцию пищи. У каждого послушника была своя порция еды в тарелке, больше которой им съедать не позволялось. И только взрослые монахи имели право есть столько, сколько пожелают. Ас смотрел, как жадно ест самый молодой послушник храма, и улыбался. Он вспомнил, как в детстве сам был таким же, следующим исключительно не дающим покоя требованиям тела, и никак не мог поначалу совладать с постоянно голодной утробой. Не прошло и минуты, а мальчик уже всё съел, и молча взирал на стол с жалобным взглядом, желая ещё пищи. Ас улыбнулся и протянул самому голодному монаху свою оставшуюся, практически нетронутую порцию еды, но был остановлен стариком. – Ему дают ровно столько, чтобы он жил. А ты ему даёшь, чтобы он начал умирать. – Почему? – удивился Ас. – От этой небольшой порции он не умрёт. – Сейчас – нет, позже – обязательно, – строгим тихим голосом произнёс старик. – Этой подачкой ты укорачиваешь его жизнь, а я не желаю ни смерти ему, ни участи убийцы тебе. Поэтому положи тарелку на место и не вмешивайся. Ас повиновался, и, опустив взгляд, постарался не смотреть больше на ребёнка, так как просящий взгляд собрата терзал ему душу, но воспротивиться указанию наставника он не посмел. – Ты все-таки ещё молод и глуп, многого не понимаешь, – безапелляционно заключил старик, закидывая в рот очередной кусок мяса, – и потому я воздержусь от рекомендации наставнику – отпустить тебя в мир. – Тогда я сбегу! – твёрдым тихим голосом ответил Ас. – Тебя никто не держит, но это будет глупый поступок, утверждающий, что ты несдержанный эмоциональный юнец, – бросил старик и слегка отвернулся от собеседника, давая понять, что больше обсуждать эту тему не желает. Трапеза в храме постепенно заканчивалась. Монахи, закончив приём пищи, вставали из-за стола и удалялись. Обед прошёл в полной тишине, впрочем, как и всегда. Через некоторое время в помещении остались только наставник с помощниками, да старик с Асом. Мальчуган, так и не получив добавки, удалился последним, только, в отличие от остальных послушников, покинул трапезную в весьма разочарованном расположении неокрепшего духа, чего вовсе не скрывал. Но всем постояльцам, правда, за исключением Аса, который незаметно спрятал в рукав остатки недоеденного хлеба, это было безразлично. В храме все беспрекословно следовали установленным правилам, и если их кто-то нарушал, то неминуемо следовало наказание, после которого желающих воспротивиться установленному порядку больше не находилось. И только Ас, будучи учеником своенравным и упрямым, на протяжении всего пребывания в храме успел испытать на себе, пожалуй, все наказания. Всякий раз он пытался доказывать свою точку зрения на практически все возникающие вопросы, и было редким явлением его неожиданное смирение с чужим мнением. С возрастом он, конечно, научился сдерживать порывы, так как подвергал сомнению любую услышанную укоренившуюся в умах людей истину, но до этого успел доставить немало головной боли и настоятелю, и его помощникам, и больше всего наставнику, который, хоть и скрывал, но всё же души не чаял в непокорном ученике. – Настоятель! – обратился Ас к дремлющему старцу. – Позвольте мне отправиться в мир! – А твой наставник не против? – тихим, несколько немощным голосом спросил настоятель, который, судя по быстрому отклику, вовсе не дремал. – Против, – понимая, куда клонит старец, опустил взгляд Ас. – Вот тебе и ответ, – и настоятель снова стал казаться спящим. Непокорный послушник немедленно встал из-за стола и покинул трапезную. Когда старики остались одни, настоятель открыл глаза, и, посмотрев на наставника Аса, спросил: – Евсей, почему ты против? Он ещё не готов? – Нет, не готов. Боюсь, он наделает глупостей. – А если сбежит? – Обязательно сбежит, – усмехнулся наставник. – Я в этом не сомневаюсь. – Тогда почему не отпустить? – В случае самовольного ухода во всех совершённых глупостях он будет виноват сам. Винить будет некого, и мудрость станет его личным приобретением, как, впрочем, и положено, причем ещё до появления первых морщин. Настоятель храма ничего не ответил, а лишь снова закрыл глаза, предавшись молчанию и тишине. В трапезную вошли трое монахов и принялись быстро убирать со столов грязную посуду и оставшуюся пищу. Евсей посидел за столом ещё некоторое время. Убедившись, что разговор закончен, он поднялся на ноги и неспешно покинул настоятеля с его помощниками. Старик вышел из трапезной, и, миновав длинный коридор, проходящий через весь храм, вышел на задний двор. Под сенью старого раскидистого дерева на скамье сидел Ас и кормил хлебом голодного подопечного. Ребёнок жадно ел кусок хлеба и торопился, будто боялся, что сейчас у него отнимут вожделенную добавку к обеду. Евсей остановился и терпеливо дождался за колонной храма, когда самый молодой послушник доест, чтобы не испугать его и не дать повода подавиться от неожиданности. Мальчик доел, и, поблагодарив заботливого собрата, убежал, проскочив в храм настолько стремительно мимо Евсея, что даже того не заметил. – Хоть кол на голове теши! Упрямый ты настолько, что руки опускаются от бессилия! – упрекнул старик ученика. Ас молчал, глядя куда-то вдаль, в синеву неба, выражая на лице довольство своим поступком, в правильности которого не сомневался. Возражать наставнику он и не думал, а решил терпеливо вытерпеть всю упрекающую речь, которая должна сейчас обрушиться на него подобно неизбежному наказанию, которое Ас считал самым худшим из всех, так как находил изнуряющим и бесполезным, когда был убеждён в своей правоте. Но Евсей молчал, чем вызвал в молодом послушнике, который на такового вовсе не походил, удивление. – Это всё? – тихо спросил Ас. – А чего зря воздух сотрясать?! Горбатого смерть исправит. Меня больше беспокоит твой возможный побег, которым ты можешь перечеркнуть свою жизнь и повлиять пагубно на жизни другие. – Пагубно? – уточнил монах. – Да. Если твой разум всё ещё слаб, а дух немощен, то всякое твоё утверждение, основанное лишь на своеволии и несогласии с чужим мнением, будет ложью, и пусть даже бескорыстной, но оно может погубить всех, кто его внемлет. Ты будешь сеять не Свет, и даже не Тьму, а мрак, в котором нет ничего, кроме вечного отчаяния. А люди, поражённые ложью, теряют связь с миром, закрываются в теле и начинают изъедать самих себя, что приводит к утрате воли, разума и непременной потере души, ведущей к полному уничтожению. И всё это благодаря необдуманному слову, – Евсей повернулся к Асу и пристально на него посмотрел. – Мы здесь воспитываем не сердобольных мужей, жаждущих помогать обездоленным, голодным и безбожным, а воинов, сражающихся с ложью, что распространяется в мире повсеместно. А какой из тебя воин, если ты элементарных истин понять не можешь?! Ты полон жалости, которой не помогаешь людям, а губишь их, причём веруя в благость своих намерений. Благодаря твоему куску хлеба, что ты отдал из жалости, ребёнок переел, а значит, отравился. И, мало того, когда он будет испытывать голод, он его не стерпит, не добудет пищу трудом, а просто пойдёт попрошайничать, вымаливая у таких жалостливых, как ты, одолжений, превращаясь незаметно для себя в паразита. – Так мне нужно нести чужое слово, в которое верит кто-то, но не я? – Нет, бестолочь! – вспылил старик. – Ты обязан нести слово, в котором ты уверен, потому что убедился в его правоте по средствам своей сущности! А ты несёшь только чушь, которую предполагаешь, но никак в неё не веришь, потому что не знаешь, правдиво твоё слово или нет! – Конечно, я снова бестолочь! – повысил голос Ас, и тут же получил оплеуху. – Потому что сопляк твердолобый, и не слушаешь, что тебе говорят! Ас осекся, потирая ушибленное место, понимая, что сказал какую-то глупость, но какую именно, в толк взять не мог. – Слушай! А может, тебя на цепь посадить?! А? – старик прищурился и слегка наклонился, пытаясь встретиться с опущенным взглядом ученика. – Будешь, как собака лаять – всё равно слова твои подобны монотонным звукам – пусты или лживы. А когда вновь захочешь стать человеком, пользуясь и разумом, и душой, я тебя с цепи отпущу! Не хочешь?! Ас робко помотал головой, не желая собачьей участи, и испугался, так как знал, что наставник слов на ветер не бросает, и посадить на цепь может. – Хотя нет! Тебя на цепь сажать – только собаку обидеть. Она стократ разумнее тебя, оболтуса, будет! Потому что зря лаять не станет, а ты ведь и ночью спать не дашь гласом своим бестолковым! – Евсей резко встал и в горячках твёрдым шагом направился в храм, не желая больше видеть ученика. Гнев учителя охолонил, как ушат ледяной воды. Так наставника Ас ещё не гневил. Не зная, что делать, он молча сидел под сенью дерева, мечась в рассуждениях об услышанном. Он никак не мог понять, как можно нести зло благими намерениями, и всего лишь словом, в которое веришь. Пусть оно не проверено, но душа ведь не лжёт. А значит, если чувствуешь, что прав, то, несомненно, говоришь правду. Именно этому его всегда учил наставник. А теперь он нанёс удар по его представлениям о правде, слове, душе. – Попало из-за меня? – отвлёкся от размышлений Ас, услышав голос самого молодого послушника храма. – Нет. Из-за себя. – Чего натворил? – теперь мальчуган задавал собрату его недавний вопрос, заставив Аса улыбнуться. – Не знаю, – взъерошил монах копну русых волос, почесав голову. – А ну его, старика этого сварливого! Ему вечно всё не нравится! – попытался утешить Аса ребёнок. – Вот давеча он сказал мне намыть котёл, в котором мясо готовят. Ну, я и намыл. Хорошо, даже замечательно! Котёл блестел! Так он мне по шеям дал! Говорит, намыл слишком усердно. Кто ж знал, что его песком мыть нельзя, и он теперь ржаветь будет?! Я не знал! Так за что мне по шеям-то?! – Не расстраивайся! – потрепал по-братски Ас подопечного по плечу. – Не ты первый, кто надраил этот котёл до блеска, не ты и последний. – Так если я не первый, чего ж по шеям-то мне давать?! – продолжал возмущаться мальчуган. – Это твой личный опыт содеянной ошибки, закреплённый наказанием, – произнёс Ас и сразу осёкся, поняв, что хотел донести до него учитель. Он вскочил с места и торопливо направился в храм. Пройдя половину коридора, Ас свернул направо, в огромный зал, где сидели монахи в полной тишине перед вырезанными из дерева обликами светлых богов и созерцали мир через себя путём медитации. Евсей сидел в первом ряду, возле подножия Перуна, поникнув головой, а по его щекам текли слёзы. – Ты боишься за меня?! – тихо спросил Ас, усевшись рядом с учителем. – Но почему? Ты сам говорил, что я рождён пойти в мрачные земли, чтобы пролить Свет в усопшие души и вывести народ из мрака. – Затравят они тебя, и жестоко убьют, но не просто лишат жизни, а будут издеваться над тобой, и страдания твои будут приносить им наслаждение. Потому как нет в них ни Света, ни Тьмы, а есть лишь ложь, посеянная слугой Искусителя, что называет себя богом истинным и единым. – И ты решил напугать меня, чтобы я отступил и не ходил в их земли? Учитель смахнул слёзы рукавом тоги, посмотрел на ученика и с мольбой в голосе произнёс: – Не ходи, Астинья, в земли те, проклятые! Потому как не помочь выродкам этим! – старик пытался говорить тихо, но у него не получалось, и он невольно привлёк внимание других монахов. – Они уже принадлежат Пустоте и злу лютому, которое не позволит вывести их жертв в Свет! – Ты впервые за столько лет произнёс моё настоящее имя… – Ас опустил взгляд, понимая, что наставник по-отцовски хочет остановить его и не допустить смерти воспитанника, к которому относился, словно к родному сыну. – Но я обязан. Это моё предназначение, – медленно поднял он взгляд на учителя. – Я знаю, и знание это меня неимоверно терзает, – Евсей отвернулся, скрывая слёзы, вновь хлынувшие из глаз. – Они убьют тебя за правду, которую ты будешь нести, и от которой под пытками жуткими не откажешься, потому что непокорен и не сможешь спасти себе жизнь, отринув то, во что веришь душой светлой. После слов Евсея не только в зале, но и во всём храме наступила звенящая тишина, словно наставник наконец-то осмелился и всё-таки огласил неизбежный смертный приговор. Все монахи, сидящие за спиной Аса, открыли глаза и пристально смотрели на собрата, в ожидании, что он откажется от гибельной миссии, которую многие считали бессмысленной. Казалось, даже время остановилось, и сам мир взирает на своенравного постояльца, которому уготована незавидная участь, в надежде, что тот дрогнет. Но надежде свойственно умирать, пусть даже и последней, но всё равно, её удел – умирать. – Значит, так тому и быть, но от своего предназначения не отрекусь, – еле слышным, но всё же разрушающим тишину голосом произнёс Ас. – К моему несчастью, но радости души, что не ошибся в тебе, я другого ответа не ожидал, – обречённым голосом, полным печали и скорби, ответил Евсей. Ас поднялся, и, покинув храм, понуро вернулся в центр двора под лучи жёлтой звезды, которая неумолимо клонилась к закату. Её ласковые прикосновения заставили непокорного ученика распрямиться, закрыть глаза и погрузиться в заботливые объятия мира, что готов был приютить в себе каждую сущность, нуждающуюся в жизни. Осторожные прикосновения ветра слегка трепали волосы и одежду сына Света, напоминая, что он не один, он с миром, и какие бы испытания в будущем ни обрушатся на него, мир их разделит, приняв на себя часть боли, унижений, страданий. Так и простоял Астинья закат жёлтой звезды, вмещая в себя жалкие крохи сил, пробивающиеся сквозь невидимую сферу, окружающую Мир Богов, будто само Сущее доносило их, подобно горстям живительной воды, сквозь засушливую и безжизненную пустыню до жаждущего путника, чтобы напоить постояльца для предстоящего страшного пути. * * * Сладковатый запах свежей крови стремительно распространялся, насыщая воздух на поле битвы некоторой приторностью. Он одурманивал и заставлял убивать больше и больше, лишая воинов сострадания, превращая их в кровожадных убийц, а в жертв вселял парализующий ужас, который и делал их таковыми из убийц, но только на мгновение, перед тем как испустить дух от безжалостного удара противника. Этот тонкий, ни с чем несравнимый аромат неумолимо угасающей жизни вёл вперёд, щедро поил силой, только бы рука, крепко держащая разящий клинок, не останавливалась и продолжала рубить людей направо и налево, выстилая твердь мира позади беспощадного убийцы грудами окровавленных тел. И он, воин великой империи, рубил, колол, вгрызался зубами в шеи врагов, вкушая их тёплую багровую жидкость, полную жизни, подобную нектару, что пьют только боги войны. А идущие рядом, такие же безрассудные в жажде смерти товарищи, добавляли друг другу куража, и свирепым криком заставляли почувствовать себя самими богами, не ведающими ни жалости, ни поражений. Тит шёл в первых рядах перемазанный чужой кровью, запёкшейся под палящими лучами жёлтой звезды, и в неистовстве своём был похож на безумца, одержимого ненасытным бесом. Но то был не бес, а тёмная сущность убийцы, заставляющая сеять смерть. Тьма покрыла душу воина, превратив своё детище в жестокий разящий клинок, чтобы он не дрогнул в ответственный момент, и убил, потому что на поле брани либо ты убьёшь, либо убьют тебя. И Тит убивал, причём делал это настолько виртуозно, что заставлял поверить всех, видящих его, в свою неуязвимость. Его несчастные враги падали как подкошенные, не успев понять, что уже переступили невидимую границу между Явью и миром мёртвых. Их сердца просто внезапно останавливались, навсегда прекращая биться, и повергнутые противники, вставшие на пути слуги смерти, лишь пополняли огромный список павших от руки знаменитого на всю империю сотника. Будучи в полном расцвете сил, легионер уже девять лет исправно устанавливал новую власть императора на западных землях, и будто был храним чьей-то неощутимой но всемогущей волей, так как за всё время службы не получил ни одного ранения. И потому не только враги, но и сослуживцы за спиной неуязвимого воина поговаривали, что он вовсе не человек, а демон, прибывший в мир из недр самого Пекла. Тит знал, что его подозревают в связях с тёмными силами, но никогда не оспаривал выдуманные от страха сплетни солдат, потому что они были для него безразличны, и только посмеивался в душе над человеческим невежеством. Но многие воины были рады, что находятся под началом «слуги Тьмы», так как считали, что именно такая сущность командира оберегает в битвах их самих от костлявой руки смерти. И мало кто знал, что удел безжалостного, и, пожалуй, лучшего воина империи, был давней мечтой Тита. Ещё с детства он грезил стать воином на службе императора ведь в его стране люди, добывшие славу в сражениях на благо империи, пользовались исключительным положением, ставящим их выше остальных соплеменников. Но не высокое положение прельщало мечтательного ребёнка, а возможность увидеть умопомрачительное разнообразие мира и пройти через невероятные приключения, рассказы о которых он мог слушать часами, от ветеранов многочисленных войн, в кабаке отца. И как только ему исполнилось пятнадцать лет, добровольно записался на службу. Блестяще закончив обучение за три года, Тит был зачислен в легион, и уже после первого сражения, проявив себя храбрым и умелым воином, стал десятником, а ещё через два года – сотником. Многие сослуживцы завидовали самому молодому командиру легиона, но уважали его, а подчинённые беспрекословно выполняли все приказы любимчика бога войны, которому постоянно улыбалась военная удача, и победа была чуть ли не преданной женой, отдающей себя только в руки своему неизменному обладателю. Вот и сейчас, будучи на острие атаки, Тит шёл первым во главе сотни, вонзившейся клином в ряды противника, сеял в них панику, и всего лишь свирепым видом заставлял вставших на его пути врагов содрогнуться и послушно умереть от смертоносного клинка. А клинок сотника, вместе с пиками и мечами солдат, пел заунывную песню торжества смерти, которая словно сидела на плечах верного слуги, и злорадно смеялась в такт лязгающей музыке не ведающего жалости оружия. Сотня Тита вспорола оборонительный порядок противника, создав брешь, в которую хлынул весь имперский легион, разделяя неприятеля на две части и постепенно его окружая. Противник предпринял попытку уйти в глухую оборону, чтобы перегруппироваться. Но им не хватало то ли выучки, то ли времени, так как легионеры десятками, стремительным единым натиском, не давали врагу ощетиниться копьями и спрятаться за щитами. Искусно владея коротким мечом, легионеры убивали одного-двух копейщиков и вновь прорывали оборону, вливаясь в ряды противника подобно яду, впрыскиваемому змеёй в жертву. Именно в таких моментах битвы личная выучка Тита и его подчинённых позволяли стремительно развивать атаку, не давая возможности врагу что-либо противопоставить имперскому войску. – Руби влево! Руби вправо! – громко выкрикивали десятники, направляя подчинённых, чтобы немедленно пресекать попытки противника занять оборону и не дать ему возможности перевести дух. Авангард врага уже был полностью уничтожен, и обезумевшим от крови легионерам теперь противостояли основные силы противника. Но их ждала та же участь, что и предшественников. Воины империи вошли в раж и в неистовстве походили на одержимых. Казалось, им не ведома усталость, а, напротив, с каждым убитым солдатом противника они становились сильней. Шаг за шагом, тесня противника, легионеры приближали сражение к победе, выстилая поле битвы мёртвыми телами. Вскоре неприятель был практически разделён на две части, и совершающие маневр обхода фланги легиона были уже близки к окружению противника, заключая его в два кольца. Но, приглушив стоны умирающих и крики несущих смерть, прозвучал сигнал к отступлению, который вовремя подал трубач по приказу командующего противостоящего легионерам войска. Неприятель немедленно, одним слаженным манёвром начал отход назад, предотвращая тем самым замысел имперского легиона, за исключением первых рядов, которые, напротив, бросились на легионеров, сдерживая наступление, и своими жизнями позволяли уцелеть остальным, отступающим силам. Противник медленно, но всё же выскальзывал из окружения. Вырвавшиеся воины неприятеля довольно быстро вернулись на исходные позиции перед командиром, правда, потеряв треть войска. Но это было лучше, чем погибнуть всем уже сейчас. Трубач снова подал сигнал, и вперёд оставшихся в живых воинов вышли лучники. Заскрипели тетивы луков, и по громкой команде к легионерам устремились с шелестом и тихим свистом стрелы, подобные чёрным на фоне голубого неба штрихам, словно на ясном небосклоне смерть заботливо вырисовывала твёрдой костлявой рукой свою подпись. – Под щит! – прогремел один из десятников, и имперские воины немедленно, сомкнув ряды, укрылись под красными щитами с изображением золотого орла, раскрывшего в нападении когти. Но не все легионеры успели спрятаться от гудящих на излёте стрел. Пронзённые насквозь, они с хриплыми выдохами падали, как подкошенные, на тела недавно ими же убитых врагов. Легионеры несли потери, но вид умирающих собратьев только больше их злил. – Вперёд! – выкрикнул Тит, и под его счёт имперские воины монолитным красным щитом пошли на противника. В ногу, шаг за шагом, они приближались к вожделенному неприятелю, уже представляя мысленно, как будут разгрызать ему глотки и вспарывать животы. Многие хотели рвануть вперёд и броситься на врага раньше остальных, но жёсткая выучка не позволяла без команды разомкнуть строй. Лучникам оставалось лишь бессмысленно пускать стрелы, отскакивающие от имперских щитов. Прозвучал сигнал трубача, и лучники скрылись за ощетинившимися пиками обороны так же слаженно, как и появились. – Держать строй! – прогремел командир неприятеля, и в следующее мгновение легионеры бросились на пики, пытаясь снова создать брешь в обороне противника. Заскрежетала сталь от жёсткого соприкосновения щитов и копий. Пронзительные предсмертные стоны воинов от резкой, но затем дарующей покой боли вновь разорвали пространство над полем битвы. И только ценой своих жизней, ломая вражеские древки, имперское войско вклинилось в строй неприятеля. Легионеры с жутким рычанием вновь набросились на противника. Безумие охватило людей, заражая свирепостью каждый несчастный разум, оказавшийся в жерновах смерти. Словно под воздействием сильнодействующего наркотика, страх перед гибелью исчез, боль стремительно становилась наслаждением, а убийство превратилось во благо. И на этом празднике чуть ли не главным исполнителем воли костлявой старухи был, конечно, Тит. Его оставшаяся в живых половина сотни, как единый организм, растворяла в неумолимой поступи все жизни несчастных людей, попавших под безжалостную имперскую руку, небрежно кидая их на жертвенный алтарь богов войны. Сотник стремился вперёд, чтобы прорвать строй и разделить неприятеля. Его остатки сотни почти это сделали, как вдруг раздался звук трубы, но на этот раз не противника. Подавал сигнал имперский трубач, причём исполнял команду к отступлению. – Они там с ума сошли?! – прорычал Тит. – Какое отступление?! Только вперёд! Сотник не видел причины отступления, и потому отходить не собирался, обрекая сотню на гибель, так как в бой ринулись скрытые за холмами резервы противника, ударившие только сейчас с двух флангов, окружая легионеров. Жажда крови и неистовство затмили разум Тита, заставляя не подчиниться приказу трибуна и нарушить жёсткую дисциплину, что было непозволительной роскошью в имперском войске, за которую ждало одно наказание – публичная казнь. Неприятель словно ждал, когда имперское войско, подобно упырям, вкусив крови, переступит невидимую грань, когда дисциплина уходит на второй план, уступая место жажде убийства. Они даже не отдавали команду о наступлении резерва, будто разыгрывали действие по заранее спланированному сценарию: отступить и перегруппироваться, дав понять легионерам, что дрогнули; дождаться, когда легион завязнет в очередном столкновении, и затем ударить резервом, чтобы окружить и одержать победу. В этот раз трибун потерпел поражение, не разгадав планов противника. Битва была проиграна, и он был вынужден отступать, чтобы сохранить как можно больше солдат. Имперское войско начало маневр отступления. И только полсотни легионеров продолжали продвижение вперёд, исчезая в строю противника, будто решило добровольно покончить жизнь самоубийством. – Это что такое?! – тихим возмущённым голосом произнёс трибун. – Они там оглохли? Почему не отступают? – Не знаю, – ответил помощник командиру, вглядываясь в даль, где продолжало атаку крохотное войско, вдруг ставшее самостоятельным. – Протрубите для этих олухов персональный сигнал к отступлению, – уже невозмутимым, но по-прежнему тихим голосом приказал трибун. Трубач вновь приглушил лязг стали звуком своего главного оружия. Но ни Тит, ни его подопечные сигнала к отступлению уже не слышали. Обезумевшие, они рубили противника направо и налево, продолжая прорыв, словно, достигнув последнего ряда неприятеля, остатки сотни немедленно окажутся в вожделенном царствии небесном, о котором повсеместно на территории империи талдычат нищие проповедники. Но прорваться Титу было не суждено. Его атака захлебнулась из-за неравенства сил, и сотнику ничего не оставалось, как переходить к обороне. – Кто эти безумцы? – спросил трибун помощника. – Тит и его сотня, – с неким презрением ответил помощник. – Хороший воин! Жаль терять, – будто раздумывал снова начать атаку трибун, чтобы спасти безумцев. – Но он не стоит того, чтобы потерять весь легион! – осмелился возразить помощник. – Я слышал, ему благоволит сама Тьма. Может, ещё не всё потеряно… – Глупые предрассудки, мой повелитель! Не более того. После некоторого раздумья трибун тихо бросил: – Атака! – Что?! – воскликнул помощник, не веря своим ушам. Трибун медленно повернул голову в сторону подчинённого, и посмотрел таким жёстким взглядом, что у того мгновенно от страха пересохло в горле. Даже конь под трибуном посмотрел на дерзкого помощника, будто недоумевал от наглости легионера, посмевшего перечить начальнику. – Слушаюсь, мой повелитель! – произнёс помощник, не сумев скрыть дрожь в голосе, и подал знак трубачу. Прозвучал сигнал к атаке. – Верни мне этого наглеца живым! – приказал трибун помощнику. – Слушаюсь, мой повелитель! – склонив голову, снова повторился помощник, и со злорадством во взгляде покинул трибуна. Легион мгновенно перестроился, и под счёт командиров начал атаку, прорываясь к сотне Тита, которая в итоге вынужденно заняла круговую оборону, так и не дойдя до последних рядов противника. Плотно сомкнув щиты, легионеры принялись отражать выпады врагов. Поочерёдно, через небольшие промежутки времени они сменяли друг друга в линии защиты, чтобы хоть немного восстановить силы и перевести дух. – Битва проиграна. Зачем трибун посылает остатки легиона на смерть? – скорее самого себя, чем военных советников, спросил командующий противостоящих империи сил. Ему никто не ответил то ли потому, что командующий произнёс вопрос слишком тихо, то ли по причине отсутствия у советников версий, объясняющих столь безрассудное решение трибуна. Но каждый в стане командующего замер, наблюдая, как легион умело прорывается, пытаясь вывести из окружения несколько десятков легионеров, чтобы спасти им жизни, причём неся серьёзные потери. – Что такого ценного в тех обречённо обороняющихся воинах, ради которых трибун готов жертвовать большим числом солдат? – задал вопрос командующий советникам. И снова ответом были лишь крики умирающих воинов, да скрежет стали. – Немедленно уничтожить эту группу легионеров! – не поворачиваясь к свите, приказал он. – Слушаюсь, – ответил один из них, и немедленно отправился в гущу сражения с отрядом воинов из личной охраны командующего. Легион на своём пути встретил упорное сопротивление, и с каждым шагом, приближаясь к обороняющимся товарищам, нёс серьёзные потери. На место каждого убитого воина империи немедленно из глубины строя выходил следующий легионер, и строй оставался монолитным, продолжая сокращать дистанцию до уже небольшого круга, выстроенного из красных щитов. За каждый десяток шагов приходилось платить драгоценными жизнями, но в легионе был установлен незыблемый постулат – своих в беде не бросать. Правда, на этот раз выполнение закона могло стать смертным приговором для всего подразделения. И всё благодаря нарушению дисциплины одного из лучших сотников империи. А у Тита с его подопечными силы были на исходе. Казалось, ещё пару выпадов противника – и их оборона дрогнет. Легионеры сотника не успевали отдохнуть в центре оборонительного круга – слишком часто приходилось меняться, так как силы были далеко не равны. Но они держались. Сжав зубы и собрав волю в кулак, проснулось невероятное упорство и неуёмное желание выстоять во что бы то ни стало. А если и не выстоять, то хотя бы забрать с собой в Навь как можно больше душ неприятеля. Но вот воины Тита увидели, что к ним идут на выручку, и у них словно открылось второе дыхание. – В атаку! – прокричал Тит, и два десятка легионеров, мгновенно перегруппировавшись, двинулись навстречу легиону. Но тут неожиданно в тыл ударили с невероятным напором, словно по остаткам сотни совершила сокрушительный выпад сама неутомимая смерть. Три легионера сразу же замертво упали. Тит обернулся и увидел, что по души его воинов пришли совершенно свежие силы из личной охраны командующего войсками противника. Непонятно было только, с какой целью. то ли взять в плен, то ли немедленно умертвить. Ни один из вариантов сотника не устраивал, и потому ничего не оставалось, как снова занять оборону и ждать, когда основные силы легиона сами придут на выручку. – Сомкнуть строй! Занять оборону! – прорычал Тит, но полноценного оборонительного круга не получилось, так как на них давили со всех сторон, не давая возможности перегруппироваться. А личная охрана командующего налегала с невероятным напором. Они били всё сильней и сильней, пытаясь пробить брешь в обороне Тита. У воинов империи еле хватало сил держать щиты, не говоря уже об ответных выпадах. И они только и делали, что сотрясались под градом ударов. Вновь упал воин Тита. Строй таящего отряда сразу сомкнулся, но упал следующий легионер… – Держать строй! – прохрипел Тит, срываясь в голосе. И легионеры держали, но ровно столько, насколько хватало сил у каждого в отдельности. Сейчас выживали самые выносливые, только жизнь их была длинней ненадолго, на какие-то мгновения, на несколько вздохов, за которые легионеры и бились. Сейчас они сражались не за империю, не за славу, а всего лишь за пару лишних вдохов жизни, цену которой начинаешь понимать именно в такие моменты, стоя на пороге смерти, не в состоянии надышаться напоследок. От учащённого дыхания Тит почувствовал вкус собственной крови, и ему показалось, что над щитами, где-то над головами личной охраны командующего, что без устали наносила удары по нему и его товарищам, появилась уродливая физиономия костлявой старухи в чёрном балахоне. Она злорадно улыбнулась и поманила кривым высохшим пальцем туда, в царство теней, что манит соблазнительным отдыхом, но вместе с ним и вечным покоем. – Нет! Ты меня сегодня не получишь, старая кляча! – прорычал Тит, и, будто став одержимым, рванул вперёд, неистово нанося удары окровавленным клинком, и увлекая за собой в нападение собратьев по оружию. – Вперёд! Рви тварей! – прокричал практически обессиленный десяток легионеров сотника, устремившись за командиром. Со стороны казалось, что маленькая горстка людей обрела неимоверные силы, словно их внезапно и щедро одарили боги войны, дав возможность выиграть последнюю битву в жизни. – Рви тварей! Рви тварей! – уже донёсся до десятка легионеров вместо счёта слаженный клич основных сил имперского войска, которые почти приблизились к начавшим атаку товарищам. Шаг, другой… и остатки сотни Тита поглощены спасительным легионом, который продолжал продвижение вперёд, теряя воинов. Но верные слуги империи также забирали и жизни противника. Причём делали это весьма успешно. За каждого своего воина легион забирал на тот свет троих, а то и пятерых неприятелей. И это прекрасно видел трибун. Потому сигнала имперского трубача, извещающего об отступлении, не поступало. Атака продолжалась, и уже было непонятно, кому в итоге может достаться победа. Командующий сил противника, наблюдая, как имперские воины неожиданно захватили в казалось бы проигранном сражении инициативу, занервничал. Он прекрасно понимал, что если ничего не предпримет, то может не только упустить победу, но и потерять войско, которое заметно проигрывало легионерам в слаженности и воинском умении. У него больше резервов нет, а вот у империи есть ещё легионы, которые придут позже и им также необходимо будет дать отпор. – Отход! – тихо, но жёстко приказал командующий, так и не придумав ничего, кроме отступления. Трубач немедленно повиновался, и противостоящие легиону силы начали отступать. – Может, действительно ему Тьма благоволит? – чуть слышно произнёс трибун, и усмехнулся, довольный тем, что неожиданно удалось избежать поражения. – Сигнал к отступлению! – громко приказал он, понимая, что выиграть сражение возможно, только пожертвовав всем легионом. Зазвучала имперская труба, и легион остановился. – Тита связать и ко мне! – бросил начальнику охраны трибун, покидая поле битвы, и, слегка ударив коня в бок, поскакал в лагерь. Легион покидал поле битвы, забирая погибших товарищей, впервые не одержав победу. Тит сидел возле нескольких окровавленных тел погибших воинов, обнявших друг друга так, будто они были братьями, хотя при жизни являлись лютыми противниками. И только смерть смогла их помирить. Воткнув меч в твердь мира, сотник наклонился над ним, прислонившись головой к эфесу. Он тяжело дышал, пытаясь восстановить силы, и не верил, что остался в живых, когда шансов на спасение уже не было. Перепачканный чужой кровью, сотник издавал тихие непроизвольные стоны, словно из него пытался вырваться засыпающий после битвы зверь. Глаза непривычно слезились, руки от усталости слегка дрожали, во рту всё пересохло. Тит был готов отдать всё состояние за глоток воды, кажущийся сейчас спасением – то ли души, то ли тела – от смерти, продолжающей, как ему казалось, парить над головой, не желая отступаться от выбранной жертвы, сумевшей всё-таки ускользнуть из её цепких костлявых рук. Сердцебиение громко отдавалось в голове, упрямо напоминая о жизни. Тит невольно стал считать удары сердца, и в этот момент кто-то его толкнул. Сотник поднял голову и увидел перед собой флягу. Отбросив меч, он вырвал спасительный сосуд у неизвестного благодетеля и прильнул к живительной влаге с небывалой жадностью. Командир сотни, от которой осталось не больше десятка воинов, пил и пил, не в силах остановиться. Но вот благодетель резким рывком отобрал флягу, и тихим, властным голосом произнёс: – Следуй за мной к трибуну! Тит прищурившись, посмотрел на спасителя, напоившего водой, и узнал в нём помощника трибуна, Клавдия, который недолюбливал сотника, и этого никогда не скрывал. – Клавдий? – удивился Тит. – С чего это ты за мной лично соизволил прийти? – Приказ трибуна – доставить тебя к нему живым, – с усмешкой ответил Клавдий. – А вот и охрана трибуна! Наверное, чтобы ты не сбежал! – злорадно засмеялся он. – Я никогда ни от кого не бегал, – шёпотом произнёс сотник. – С чего ты взял, что сейчас побегу? Да и зачем мне это? – Может, за тем, что за нарушение приказа неминуемо следует смерть. Ведь ты со своей сотней единственный, кто не отступил по приказу трибуна, и ему пришлось жертвовать воинами, чтобы спасти твою задницу. Тит опустил голову, поняв, что смерть не зря над ним вьётся, а её голодный оскал ему вовсе не померещился: сумев избежать гибели на поле битвы, он обязательно отправится в костлявые объятия после сражения, только теперь с позором перед всем строем. «Лучше бы я погиб от клинка врага!» – промелькнула мысль в голове сотника, и в этот момент у него забрали оружие. Один из личных охранников трибуна быстро связал сотнику руки и поднял его на ноги. – За мной! – резко приказал охранник Титу. Привязав пленника к седлу коня, он вскочил в седло и неспешно поехал в сторону лагеря. Остальная охрана немедленно окружила сотника, и вся процессия, которую замыкал не скрывающий радости Клавдий, двинулась к трибуну. * * * Мгновение… Ещё мгновение… Подобно биению сердца, разум неустанно отмерял мимолётное существование там, где нет ничего, кроме вымышленных мгновений, пытаясь сохранить себя в бесконечном ритме безудержной погони за собственной угасающей памятью, являющейся бесценным остовом бытия, настойчиво утверждающим, вопреки окружающему равнодушию, что «я» есть… Удушающее разум отсутствие угнетало, заставляя волю сдаться и забыть о своём существовании. Каждое мгновение, которое можно соизмерить лишь с началом и концом уже весьма вяло возникающих мыслей, приходилось бороться с одолевающим безразличием, безмолвием, и поначалу терзающей, но теперь приятно усыпляющей бдительность тишиной. Иногда возникало желание отступиться и стать такой же бессмысленной частью Пустоты, которая терпеливо ждала, когда очередной разум сдастся и, наконец, присоединиться к вечному забвению. Но именно уверенность в том, что не Пустота склоняет к безволию, а лишь собственное одиночество, заставляла бороться. Бороться с самим собой, со слабостью, то и дело возникающей неуверенностью, изъянами разума, стремящимися стать подобными Пустоте и начать процесс саморазрушения. Всё, как и всегда, сокрыто только в самом себе, и каждая победа за существование в мимолётном мгновении, где ты то ли был, то ли есть, а, возможно, только будешь, делает сильнее, совершеннее. Только бы не перестать мыслить! Иначе собственное забвение наступит настолько стремительно и незаметно, что не успеешь осознать, что тебя больше нет. И некому будет констатировать исчезновение разума, и, к сожалению, никто злорадно не усмехнётся над гибелью очередного одинокого пленника непобедимого отсутствия. И в этом отсутствии у меня осталась только память. Память о том, что я был в исчезающем мгновении, которому здесь, в Пустоте, к сожалению, нет места. Но непреодолимое и в то же время утомительное желание – быть – заставляло появляться жизненно необходимый миг. И моё существование уже превратилось в непрерывную погоню за стремительно ускользающим от разума мигом, в котором я очень хочу быть, но жутко устал догонять самого себя. Устал так, что вновь готов сдаться… «Нет! Никогда!» – то ли себе, то ли Пустоте мысленно прокричало моё упорство выжить, сотрясая разум, чтобы оно не заснуло и не провалилось в забвение. Я выстоял раньше, выдержу и сейчас это назойливо гудящее в сознании равнодушие! Оно только и ждёт, чтобы я немного расслабился и предоставил ему возможность уничтожить себя своими же руками. Хотя какие руки! У меня их нет! Они остались в озере Творца, в закрытом мною Мире Богов… Мгновение… Ещё мгновение… Разум продолжал создавать иллюзию времени для самого себя, чтобы не забыться в вечном отсутствии хоть какого-нибудь движения. «Интересно! Сколько времени прошло в Сущем с того момента, как я пересёк кромку?» – возник вопрос, закрадываясь параллельно с мыслью о доме. Какое же это счастье – ощущать время! Его мерное течение сквозь твою сущность, увлекающее в неведомую даль судьбы, которую ты творишь каждым поступком, словом, мыслью, и даже неосторожным дыханием, способным изменить мир. Дыхание… Было бы так замечательно сейчас вдохнуть свежий утренний воздух рассвета, когда жёлтая звезда поднимается над горизонтом, бесцеремонно прогоняя Тьму и окутывая Светом твердь мира! Возникла навязчивая, не покидающая сознание идея – заглянуть в мой мир, где так хочется жить… И я не заметил, как расслабился и полетел в мечты о мире, жизни, лучах звезды, дуновениях ветра… Мой разум плавно упал, словно оторвавшийся от родного дерева листок на гладь мнимой реки, и мерно поплыл в сияющую даль безграничного желания жить. Стало невероятно тепло и уютно, будто я находился в своей ипостаси и попал в огненные потоки лавы. Представляемая мной кровь Сущего постепенно окутала меня, причём так заботливо и нежно, что захотелось заурчать от удовольствия, подобно ленивому коту, нежащемуся под согревающими лучами звезды. А тем временем мнимые волны, создающие иллюзию огненных масс, игриво перебрасывали мой уставший разум друг на друга, увлекая всё дальше и дальше от исчезающего вечного мгновения, в котором бодрствующее сознание неустанно боролось за своё «я». И на миг показалось – я действительно ощущаю реку, да настолько знакомую, что появилось непреодолимое желание, чтобы эта иллюзия никогда не заканчивалась. Знакомые и необычайно приветливые воды несли меня плавно и осторожно, будто усыпляли бдительность, предоставляя возможность отдохнуть от самого себя и от непрерывной борьбы. Возникли противоречивые чувства, разрывающие разум на две части. С одной стороны, хотелось уснуть, с другой – продолжать борьбу со сном, чтобы не впасть в небытие. Но сон уверенно побеждал. И постепенно забываясь в его объятиях, перед тем, как сдаться, пробежала мысль: «Чувства?! Откуда им взяться, если у меня нет души?!» Именно эта мысль заставила меня вырваться, как мне казалось, из пут забвения и открыть глаза, хотя век у меня и не было. Но, что поразительно, я увидел чёрную реку времени, словно находился в Хаосе. Было ощущение, что я неожиданно прозрел, подобно слепцу, томившемуся во Тьме не одну вечность. Оттого сразу возникло состояние полной нереальности происходящего вокруг меня. Я начал вдруг подозревать, что сошёл с ума, и более не контролирую свой разум. Стало невероятно страшно. Неужели Пустота взяла верх, подавила волю, и теперь рисует мне иллюзорные образы прошлого?! «Страшно?!» – вновь прокричал я мысленно вопрос самому себе. Мне неведом был страх при жизни, а сейчас, в силу отсутствия души, его и в помине быть не может! Но он был – едкий, липкий, лишающий способности здраво мыслить и принимать решения! А значит, у меня вдруг появилась душа! Я разумом явственно чувствовал своё оцепенение! И в таком состоянии полной растерянности и обезоруживающего страха от осознания, что я неожиданно обладаю подобием души, меня несли воды реки времени. Только вот, куда?! Отдавшись на волю мнимой реки, я медленно тёк сквозь бурно меняющиеся пространства вымышленного Хаоса, похожего на спасительную соломинку для утопающей в забвении жертвы Пустоты, и был подобен только что родившемуся младенцу. С широко открытым взглядом, боясь моргнуть разумом, дабы не исчезла иллюзия, я замер в ожидании того, где остановлюсь. Мимо проносились поглощающие друг друга материи, отчего их цвета и формы изменялись с невероятной скоростью. Устраивая невероятные переплетения сущностей, они создавали немыслимые феерии, потрясающие моё изголодавшееся в Пустоте воображение. Я готов был закричать от восторга, но лишь в застывшем состоянии то ли от страха, продолжающего надо мной довлеть, то ли от восхищения, незаметно сменившего страх, представлял собой остановившееся мгновение времени. Подобно каменному изваянию, я был единственным неподвижным зрителем в бушующем, постоянно изменяющемся театре стремительного движения, где актёрами были пространства и материи, создающие новую, неповторимую в своём роде жизнь. И, как и прежде, мой разум был заворожён вечным представлением, не в силах оторвать взгляд от игры многочисленной труппы, где главными действующими персонажами, режиссёром и прочими участниками ошеломляющего действа был сам Хаос. Неожиданно я остановился, и, как только осознал, что больше не двигаюсь, стал плавно погружаться в тёмные воды. Якобы иллюзорная субстанция окутала меня и внезапно одарила ощущением плоти. Я был уверен, что снова обладаю материальной сущностью! Подав импульс воли, река мгновенно дала мне почувствовать руку, затем вторую. Я распрямился телом, и… О Сущее, меня пронзила боль! Изнутри вырвался оглушающий глас, и река немедленно вздыбилась, как непокорный дракон, которого решил оседлать глупый и неосторожный наездник. Всё вокруг меня завертелось, запрыгало и невероятно сильно затряслось, как по мановению пальца неведомого хозяина, сразу отреагировавшего на незваного гостя, обнаружившего себя неосторожным звуком. Окинув мгновенным взором Хаос, я увидел, как вся многогранная плоть непокорного столпа встрепенулась, закручиваясь в умопомрачительные ураганы, заставляя меня поверить в свою реальность. Единым потоком силы непокорного вместилища пронзили мою сущность, пытаясь раздробить беспокойный разум на мельчайшие частицы, чтобы немедленно наказать наглеца, посмевшего тревожить их, на первый взгляд, беспорядочный уклад существования. Меня терзали, рвали, трепали только с одной целью – уничтожить. И, не будь у меня прошлого опыта посещения Хаоса, от разума уже ничего бы не осталось. В этот раз столп Сущего, как никогда прежде, был чрезвычайно взволнован. Хотя нет! Не то слово… Он был взбешён! И сейчас был готов разорвать каждого без разбора, словно копил в себе лютую ненависть, которую только и ждал, на кого выплеснуть. Видимо, я был первым и единственным посетителем этой обители за огромное количество времени, которому посчастливилось попасть под горячую руку столпа Сущего. Но я был не против, наоборот – счастлив. И готов был разрыдаться от неожиданно посетившего меня мгновения счастья, осознав, что река вовсе не мнимая, и я, возродившись в новой душе, снова нахожусь в Хаосе, пусть и не таком приветливом, как в моё последнее пребывание здесь. Не знаю, как долго продолжалась трёпка моего разума столпом Сущего, но я услышал смех. Свой смех, от удовольствия, что снова жив. Я не сопротивлялся силам, а наоборот, предался наслаждению безумным танцем, в котором меня хотели стереть в пыль и развеять на бесконечных пространствах, превратив в составляющие различных материй. И я был готов стать любой песчинкой новых рождающихся миров в Сущем, или напротив, уже умирающих, только бы не возвращаться в Пустоту и… чувствовать. Чувствовать, что я есть. Какое наслаждение – чувствовать боль жизни, осознавать себя в чём-то реальном, существующем. И всё благодаря воле и мечтам. Мечтам о мире, жизни, лучах звезды, дуновениях ветра… Хаос продолжал попытки меня разорвать, а я уже находился на одном месте, совершенно не замечая его бесцеремонных и сокрушительных выпадов. В беспорядочной круговерти смертельного танца он занёс меня далеко от реки времени, пытаясь вытолкнуть за кромку, так как попытки превратить меня в ничто заканчивались неудачей. Я чувствовал его ярость и в то же время негодование. Столп Сущего не желал мириться с проигрышем, и только наращивал обороты, всё больше и больше закручивая себя в единый ураган. Еще немного – и он подключит к битве остальные столпы, готовый пожертвовать даже равновесием между ними. И в этот момент я раскрыл ему разум, словно сдавался, но на самом деле являл волю, в которой, кроме желания жить в своём доме, ничего не было. Хаос мгновенно вонзился в открытую брешь, но, коснувшись моих мыслей, сразу замер. Он немедленно отступил, признав во мне создателя, и вернулся в обычное состояние так быстро и незаметно, словно вовсе не волновался. Теперь его материи касались моей сущности аккуратно, даже с трепетом, и я почувствовал в нём некую радость, а главное – покой. Столп распахнул объятия, и, бережно окутав, понёс долгожданного жителя обратно, к чёрной реке. Вновь прикоснувшись к изредка волнующейся глади тёмных вод, я был обрамлён в новую непривычную ипостась, которой, после пребывания в Пустоте, был невероятно рад. Ни ног, ни крыльев река мне не давала. Только подобие тела и рук было мне плотью, потому что сама река становилась моим вместилищем на момент прикосновения к ней новорождённой душой, окутывающей измученный небытием разум. Я перемещался в ней крохотной частицей по бесконечному телу, пронизывающему всё Сущее, и был способен стать таким же всеобъемлющим, как и всё естество чёрной реки. И первым делом я переместился к берегу, где продолжал невозмутимо возлежать хранитель Хаоса. Я аккуратно покинул воды, и ощутил, что теперь моим телом неожиданно стало всё Сущее. Тьма, Свет, и даже Мир Богов немедленно прикоснулись ко мне, чтобы убедиться в моём возвращении и приветствовать каждый по-своему. Тьма с некоторым недовольством, что меня слишком долго не было, уколола в душу, упрекая за отсутствие. Но сразу же ворвалась в неё и наполнила незабываемой заботой и лаской, от которой хочется жить, но и убивать от ревности каждого, кто посмел посягнуть на её расположение. Свет, как всегда, обдал покоем и умиротворённостью, зазывая в объятия лености и беззаботности. А мир, мой мир, приветствовал всего лишь желанием быть моим домом. И от оглушающего чувства предлагаемого уюта, которым он манил к себе, захотелось по-настоящему жить, впервые осознавая это желание новой бессмертной душой. Я замер и наполнился счастьем. А вместе с ним, благодаря состоянию безграничной свободы в Сущем, мою новорождённую душу стало переполнять невиданными ранее эмоциями, сплетёнными между собой из переживаний всех существ, миров, и даже столпов. В разум потекли колоссальные потоки информации, накопленные за время моего отсутствия. Они безудержно врывались в меня, пытаясь заполнить сознание, но в итоге исчезали, как в бездонной прожорливой пропасти. Я с небывалой жадностью прильнул ко всему, что врывалось в мою сущность, и даже на мгновение забыл о хранителе. А он терпеливо ждал в очередной немыслимой позе своей огромной драконьей ипостаси, когда я оторвусь от Сущего, словно от груди кормящей матери. – С возвращением, Демон! – услышал я громогласный голос мысленного приветствия всё же нетерпеливого хранителя, и оторвался от втекающих в меня потоков. – А я всё гадал, кто это взбудоражил Хаос!.. … |
0 комментариев