Описание
Жанр: Социально-бытовая фантастическая проза. Два человека. Две истории. Две жизни. Их разделяют полвека, но нити их судеб, в конце концов, свиваются в один непростой клубок. Молодой преподаватель в поисках своего места в жизни и видавший виды плейбой, жизнь которого неумолимо катится к закату… Провидение сводит их в небольшом подмосковном городке, куда первого буквально ссылают с родной кафедры, а второй приезжает, чтобы умереть. В городке, где живут странные люди со своими странными тайнами; где есть странные пещеры, из которых можно выйти молодым и здоровым, а можно не выйти вовсе; где один находит любовь, а второй – жизнь. Но так выходит, что и жизнь, и женщина у них теперь одна на двоих.Приобрести книгу можно здесь: https://www.litres.ru/vladislav-ketat/stat-bessmertnym/
Характеристики
| Отрывок |
СТАТЬ БЕССМЕРТНЫМ Антинаучный роман с прологом, но без послесловия Пролог Если люди перестают праздновать собственные дни рождения, то, поверьте мне, это или попытка не обращать внимание на собственный возраст, или же следствие усталости от до смерти надоевшего ежегодного действа. Такое, обыкновенно, происходит с людьми чуть-чуть за тридцать, когда же им становится чуть-чуть за сорок, страх перед возрастом притупляется и все возвращается на круги своя. Мне сегодня как раз стало чуть-чуть за тридцать, и я не справлял день рождения уже два года подряд. С этого и начнем. 1. Алексей Цейслер Тридцать два Итак, сегодня тридцать первое августа – мой день рождения. Я дома, смотрю по ящику новости, которые одна другой пакостней. День рождения выпал на воскресенье, а это значит, что все нормальные москвичи сегодня на дачах – больших и маленьких, деревянных и кирпичных, в одном, двух и даже трех часах езды от Москвы. Один священник из ящика как-то на всю страну заявил, что дачи придумали коммунисты, дабы отвлечь людей от святого праздника Воскресения Господня. Получается, зря старались – оно таки осталось священным днем, хотя бы для приносящих в жертву неблагодарной подмосковной земле свое пошатнувшееся здоровье дендрофилов. В любом случае, надеяться на то, что кто-то обо мне сегодня вспомнит, без толку. Может быть, завтра, после обеда, кто-нибудь и пришлет письмо с поздравлениями, или даже позвонит. Единственный, кто меня поздравил сегодня – бездушный робот, приславший «Happy birthday» на «мыло», разрушив хрупкую иллюзию моего одиночества. Выключаю телевизор и иду в бассейн. Я всегда так делаю, если не знаю, чем заняться. Это близко – десять минут ходьбы от дома – в тусклом здании а-ля гастроном, спорткомплексе Института инженеров водного транспорта. По дороге я захожу в магазин, где продают пиратские DVD диски. Покупать я ничего не собираюсь, просто там симпатичная продавщица. Я не из тех, кто из ничего сооружает себе ритуалы, но если сорок первый шкафчик будет занят, у меня случится легкий приступ недовольства. Скажете, большое дело – шкафчик! Но если подумать, вся жизнь состоит из таких вот шкафчиков, занятых или свободных, размеры только у всех разные. Это я так, к слову. Шкафчик свободен, я быстро раздеваюсь и закрываю его на pin-code моей кредитной карты. Это удобно, я всегда так делаю. Иду в душ. Там уже есть несколько человек – пара мужиков среднего возраста с лишним весом и один рано созревший мальчик, которому лет, должно быть, двенадцать – тринадцать, а взлохмаченные вторичные половые признаки уже покрыли его туловище спереди неприличного густо. И брюшко присутствует. Рядом с этими мне нормально. Как-то раз я пробовал ходить в бассейн по утрам, но после того, как попал на тренировку пловцов, перестал – среди широкоплечих подтянутых парней чувствуешь себя несколько ущербным. Теперь – в «чашу». В воскресенье днем тут почти пусто, аншлаг обычно бывает около семи-восьми часов в будни – тогда бассейн натурально превращается в суп с клецками: огромные тетки, застывшие в позиционном положении, полоумные мамаши с детьми, вот-вот готовые пойти ко дну пенсионеры… все это несколько раздражает. Те, кто хочет спокойно поплавать, приходят к девяти, или как я сегодня – днем в выходные. Прыгаю с бортика, вода освежает. Ее здесь кварцуют, а не хлорируют, что выгодно отличает сей оазис физической культуры от множества подобных. Вообще-то бассейн для меня маловат, я больше люблю пятидесятиметровые, там можно получить больше приятных ощущений от заплыва. В одну сторону я плыву брассом, обратно – кролем. Брасс полезен для сердца, а кроль для пресса, так сказал один доктор из ящика. Возможно, не все доктора из ящика переодетые актеры, потому что, когда я плыву кролем, чувствую, как напрягаются мышцы живота и поясницы. Приятная боль… Брасс нужен еще и за тем, чтобы поглазеть вокруг. Главное в этом деле – хорошие очки. Те, что сейчас на мне – с диоптриями – стоили дурных денег, но дело того стоило, смотреть через них одно удовольствие. Хотя, допускаю, что люди с нормальным зрением, не разделят моих восторгов. Туда – брассом, обратно – кролем… Я никогда не считаю, сколько проплыл. Когда устаю, отдыхаю у бортика, и, пока восстанавливается дыхание, можно получше рассмотреть соседей. Слева – тетя средних лет. Пожалуй, старовата. В кильватере у нее рано созревший мальчик из душевой, должно быть, ее сын. Фигуру тете сохранить удалось, но возраст – есть возраст: чего ни выдумывай, а с шеей и руками ничего не сделаешь, они всегда выдают. И еще лицо. И бедра. И грудь. Короче – все. Но при всем при этом, тетя пришла в купальнике с просвечивающим верхом. Ну, вот, почему, скажите вы мне, такие купальники носят не молодые девчонки, а только вот такие списанные подводные лодки? Может, в соответствующих магазинах существует ограничение по возрасту? В общем, слева смотреть не на что. Так, а что у нас справа? Тоже тетя, только помоложе, где-то моего возраста, может, чуть старше. Эта – совсем другое дело: фигурка, вроде бы, аккуратная, правда, лицо и грудь разглядеть как следует пока не получается. На ней закрытый черный купальник, белая шапочка и черные очки. Сбоку на шапочке какой-то логотипчик, не пойму, какой именно. Волосы, скорее всего, темные – под шапочкой не видно. Хотя нет, небольшая прядь все же выбилась у виска; я угадал – она и правда брюнетка. Надо будет понаблюдать за ней повнимательнее… Хлопает дверь, и из женской раздевалки появляются две подружки, похоже, студентки. Одна высокая и худая, другая, что характерно, маленькая и плотная. На обеих – открытые купальники эконом класса. Эти плавать не будут, просто потусуются в воде, потреплются. Для таких визит сюда не более чем повод для общения, ни о каком физическом совершенствовании они, похоже, не помышляют. Пока. Кстати, недавно я заметил, что в этот бассейн ходят либо совсем уж соплячки, либо тетки за тридцать. Самой вкусной возрастной категории отчего-то не бывает вовсе. Может, они все чем-то таким важным заняты? Не знаю… Понятное дело, на девчонок мне смотреть приятнее всего, даже если у них не все в порядке с фигурой. Молодость бьет класс, так сказать. Я опять у бортика. Делаю вид, что качаю пресс, а сам наблюдаю за той, что справа – она как раз подплывает. Не быстро, но уверенно. Хорошая техника – к бабке не ходи, раньше занималась плаванием, но вряд ли серьезно – фигура у нее совсем не как у профессиональных пловчих с их жутковатыми плечищами. Она касается ладонями бортика и повисает на дорожке. Снимает очки. Бывают же такие серые глаза – загляденье! Какое-то время мы висим рядом. Она в мою сторону не смотрит, а я украдкой на нее поглядываю. Делаю вид, что изучаю то часы, то большой термометр на стене. Что же у нее спросить-то, господи… Ныряю, отталкиваюсь ногами от бортика и снова плыву. До противоположного бортика брассом, а обратно – ну, сами знаете… Больше часа я обычно не задерживаюсь. Какой смысл себя изматывать, надо вылезать и идти в душ, тем более что та, что справа, уже ушла. Не выходит она у меня из головы… Какое-то время я рассуждаю, не подождать ли мне ее снаружи и не предложить ли ей свой вечер. Ведь ничего страшного не случится, если подойти к приятной женщине на улице и поинтересоваться ее свободным временем. Это просто. Всего-то делов – перешагнуть через поднявшийся к горлу комок, подсочившее давление, взмокший затылок. Главное – угадать с первой фразой. Собственно, вариантов-то всего два: «Девушка, что вы делаете вечером?» или «Девушка, вы свободны?» Постараюсь объяснить: с тех пор, как я развелся, довольно большой кусок моего свободного времени уходит на поиски. Услугами уличных дам я, разумеется, не пользуюсь, чаще всего наведываюсь либо к старым (не в смысле возраста, разумеется) и не особо требовательным таким же, как и я, одиноким подругам, либо посещаю проверенные апартаменты. Первое проще, но приходится мириться с непрофессионализмом и периодическими скандалами, второе – дороже. Опыт в этом деле у меня небольшой – когда был женат, налево особенно не гулял. Бывало, конечно, но, просто со скуки. Об этой самой скуке может рассказать любой окольцованный – у всех всегда одно и тоже, если долго живешь с одной женщиной. Это довольно безопасно, если соблюдать минимальные меры предосторожности. Жена меня, кстати, ни разу не застукала, мы развелись совсем по другому поводу. Точнее сказать, безо всякого повода. После развода, как и следовало ожидать, известный колорит исчез, осталась одна насущная потребность. Я все-таки принял решение и теперь тороплюсь – не хочется упустить ту, что справа. На мытье, вытирание и переодевание у меня уходит не больше пяти минут. Но перед тем как выйти на улицу, надо еще высушить голову при помощи унижающей мужское достоинство бабской сушилки. Единственный способ не испортить себе при этом настроение – лихо захлопнуть пластиковое забрало и представить себя гонщиком, хоккеистом или летчиком – только так можно избавиться от ощущения себя клушей в бигудях. Пару минут сохну, и бегом на улицу. Мы выходим из спорткомплекса одновременно. Ее взгляд, короткий и цепкий, на долю секунды задерживается на мне (ровно на время срабатывания системы «свой – чужой») и уходит прочь. А я, так и не успевший выбрать, с какой же фразы начать, стою, как истукан и молчу. Возможно, если бы у меня было хоть чуть-чуть времени, наверное, я бы выдавил из себя что-нибудь, но тут – фактор внезапности… только и успел отметить, что ростом она почти с меня. Теперь остается либо плюнуть на все и пойти домой, либо… Аккуратно, соблюдая приличную дистанцию, метров, наверное, десять, должно быть, не слишком быстро для мужчины, я иду вслед за моей новой незнакомкой. Хотя, в принципе, мог бы этого и не делать – она не обернулась ни разу. Люди вообще редко оборачиваются, когда куда-то идут. Минут за десять мы таким макаром доходим с ней до входа в метро «Коньково». Мне туда не надо, но я все равно спускаюсь в запруженный людьми переход. Сокращаю дистанцию до минимума, потому что очень трудно преследовать человека в метрошной толпе. Между мной и рассыпающимся при каждом шаге ее черным каре теперь всего один человек. Она заходит в последний вагон поезда, который идет в центр. Я захожу следом и встаю у дверей. Делаю вид, что изучаю схему метро. Вагон сильно дергает, и мы начинаем карабкаться по рыжей ветке вверх, с юго-востока на северо-запад. Пробираюсь поближе и смотрю в окно. Там одна за другой мелькают «Беляево», потом «Калужская», «Новые черемушки», «Профсоюзная» – похожие друг на друга, как сестры от одной матери и разных отцов. Сороконожки, одно слово. Не люблю я их, в основном из-за дешевой, кафельной их беспринципности. Отворачиваюсь от окна и снова пристально изучаю знакомый с детства узор из разноцветных линий. Станция «Шаболовская». Чем ближе мы подъезжаем к центру, тем тише становится шум в вагоне, я даже слышу музыку из плеера парня, который стоит рядом – «Led Zepprlin», «Good Times, Bed Times». Украдкой поглядываю на… а вот как мне ее теперь называть? Ведь все должно иметь какое-то название – нет названия, нет и предмета, так? «Девушка из бассейна»? «Наяда моя»? «Купальщица Ренуара»? «Мадам баттерфляй»? Не знаю. Пусть пока будет просто «Она», а там посмотрим. «Она» сидит в самом углу вагона и читает толстую книжку в мягкой обложке. Ветер теребит тот самый локон, который выбился у нее из-под шапочки в бассейне. С определением возраста я, похоже, ошибся в хорошую сторону – она меня моложе. Ей, может, лет двадцать шесть – двадцать семь, не больше. «Она» отрывает глаза от книги и рассеянно смотрит перед собой. Потом замечает меня, и наши глаза встречаются во второй раз. Теперь ее взгляд задерживается на мне немного дольше, но через пару долгих секунд снова устремляется в раскрытую книгу. Чувствуя невероятный стыд, отвожу в сторону глаза. Черт меня дернул за ней пойти… Станция «Октябрьская». Вагон облегченно выдыхает людьми. Я прохожу почти в самую середину, чтобы пропустить выходящих. Оставшиеся пассажиры не спеша разбредаются по освободившимся сидячим местам, двери, наконец, закрываются, и поезд, без усилия тронувшись с места, катит дальше, на север. Я оборачиваюсь, чтобы еще раз на «Нее» посмотреть, но «Ее» уже нет. Там, где секунду назад сидела моя незнакомка, расположилась полная мадам с коричневой таксой на руках. Такса пытается вырваться и задорно тявкает. «Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Третьяковская», – говорит женщина из репродуктора. «Что я вообще, здесь делаю? – думаю я. – У меня же сегодня день рождения… Зачем я поперся за ней? За-че-м?» «Затем, что тебе сегодня просто нечего делать ни дома, ни в каком другом месте, – отвечает мне мой собственный голос, – и еще, потому что у тебя уже два года никого нет…» А ведь правду говорит, стервец. Выхожу на «Третьяковской». Перебегаю на другую сторону платформы, заскакиваю в вагон… но «Третьяковская» – это такая станция, где, чтобы вернуться назад, мало просто перейти на другую сторону платформы. «Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Марксистская», – говорит женщина из репродуктора. «А, может, не так уж и плохо отметить свой день рождения в метро? – думаю я. – Как-никак, несколько миллионов приглашенных…» 2. Рыжов Растяжение и сжатие Евгению Ивановичу снилась холодная аудитория № 410, в которой толпились одетые в телогрейки, пальто и шинели его однокурсники. В училище не топили уже неделю, и студентам было велено являться на занятия в верхней одежде. Обсуждали вчерашний ночной налет, самый крупный с начала осени. Спорили. Ровно в одиннадцать сорок прикрытая от сквозняков дверь с характерным скрипом-щелчком открылась, и в аудиторию вошел маленький и круглый, словно капустный вилок, декан факультета Николай Михайлович Масленников. На нем были высокие валенки, черные мешковатые штаны и длинная тужурка поверх пошитого, вероятно еще до революции, зеленого штучного пиджака. Правой рукой за самый краешек, будто то был только что вскипевший чайник, декан держал небольшой, сложенный вчетверо, листок. Вслед за Масленниковым, громыхая сапожищами, в открытую дверь вошел абсолютно лысый, с широким ассиметричным лицом офицер в длинной, почти до полу, грязноватой снизу шинели. В аудитории стало тихо. Студенты без команды встали, восемнадцать пар глаз впились в военного, который остановился около преподавательского стола и, выполнив команду «Налево!», повернулся к аудитории лицом. В левой руке у военного была ушанка, а вместо правой – пустой, подшитый на расстоянии примерно двух третей длины от плеча, рукав. Масленников прокашлялся и жалобно посмотрел на военного, судя по петлицам, майора. Военный коротко кивнул. – Ну что, ребятишки, – начал декан после прерывистого вдоха, – у меня по ваши души приказ. От сегодняшнего числа, первого ноября одна тысяча девятьсот сорок первого года. Вот. Масленников развернул и поднял вверх бумажку, с которой вошел. – И список группы вот, – он достал из кармана вторую, – так что… от А до К – на завод №22, танки чинить, танки. А от Л до Я – вот, с товарищем майором пойдете, с товарищем… – Масленников вдруг закрыл лицо ладонями и зашелся кашлем. Плачет декан или просто кашель у него такой, будто плачь, было непонятно. Майор молчал. Студенты молчали тоже. Никто просто еще не понял, что здесь и сейчас в сапогах и майорских петлицах за ними пришла Судьба. А может, просто никак не могли сообразить, в каком месте алфавита находится буква, с которой начинается их фамилия, и в какую из дверей им теперь нужно входить… Евгений Иванович проснулся. Шея его от долгого лежания на плоской вагонной подушке ныла необычайно, отдавая при каждом повороте головы в затылок. Поезд катился небыстро, вагон легонько раскачивало, и Евгений Иванович подумал, не поспать ли ему еще, но потом все же решил, что уже хватит, и свесил голову со своей верхней полки вниз, чтобы оценить обстановку. Внизу болтали, видимо севшие где-то ночью, двое молодых мужчин (военный и штатский) и женщина от тридцати с хвостом до сорока с хвостиком. Довольно пикантная. Евгений Иванович сразу понял, что в купе происходит поединок (ну, как было не понять с его-то опытом). С деланным усилием он спустился вниз, поздоровался с соседями, взял со своей полки полотенце и мыльно-рыльные принадлежности и пошел по качающемуся коридору в самый конец вагона. Отстояв небольшую очередь в туалет, он умылся, выкурил в тамбуре сигаретку (на сегодня первую и потому самую приятную), проследовал в другой конец вагона, заглянул к полной, обвешанной дешевыми цацками проводнице, и попросил стакан чаю. После чего вернулся в свое купе. Вербальная битва за даму к его приходу была в разгаре. Каждый из кавалеров спешил поведать что-нибудь смешное, при этом упаси господи, не похабное, и, уж конечно, без использования нецензурной лексики. Расклад был таков: военный – крупный мужчина северо-славянской внешности – давал штатскому сто очков вперед в смысле экстерьера, но этим все его преимущества и заканчивались. Штатский – бородатый шатен в очках – хоть и был гораздо субтильнее своего соперника, благодаря лучше подвешенному языку лидировал. Евгений Иванович не стал забираться обратно наверх, а уселся на нижнюю полку, рядом с военным, предварительно слегка откинув уголок застеленного матраца. Такое его поведение вызвало небольшое замешательство среди дуэлянтов. Некоторое время оба молча оценивали нового попутчика, но, решив, что как соперник он не представляет никакой опасности, продолжили. – Ехали мы как-то с полигона в вагоне СВ с гэдээровскими немцами, – нарушил неловкую тишину штатский, – да еще в таком странном, что там купе, которые в середине вагона – с душем, а по краям – без. Мы как раз в середине ехали, а немцы в самом крайнем, у туалета. Так вот, заходит один из них как-то к нам в купе, тычет пальцем в моего напарника, Тимура, и говорит: – «Дженебеков? Астронавт?» А я ему: – «Найн, камрад. Хабибулин! Инженер!» Немец так и выпал – думал, что в купе с душем у нас может только космонавт ездить, представляете? Дамочка благосклонно хихикнула, военный насупился. – А вот у нас в полку случай был… – начал он, но Евгений Иванович не дослушал. «Да не нужна она тут никому, просто каждый не хочет, чтобы она досталась соседу», – подумал он и вышел из купе в коридор. За закрытой дверью послышался хохот военного, вызванный, по-видимому, его же собственной шуткой. Евгений Иванович устроился у окна и стал смотреть на мелькающую за окном листву. С каждым километром ее становилось все больше, а это означало, что поезд, в котором он ехал, уносил его все дальше на Север, в Россию, оставляя далеко позади казахские степи, привозную воду, полигон, подземные сооружения, которые он проектировал, а заодно и его прежнюю жизнь. Ему был пятьдесят один год. Два месяца назад он начал свою жизнь заново. Точнее, его жизнь сама по себе началась заново. Теперь, по прошествии этих самых двух месяцев, он совершенно четко понимал, что все произошедшее с ним не его натруженных, с длинными, как у пианиста пальцами, рук дело, а неких одушевленных обстоятельств, которые ловко разыграли свою партию на его судьбе и после куда-то бесследно исчезли. – Теперь ведь и виноватых не найдешь, – незаметно для себя озвучил Евгений Иванович свою последнюю мысль. – Ай, бросьте. Их ведь нет никогда, виноватых-то, – ответила ему будто бы соткавшаяся из душноватого вагонного воздуха проводница, – ваш чай, гражданин. Евгений Иванович расплатился медяками, принял у грудастой хозяйки вагона дымящийся стакан в дюралевом подстаканнике, отхлебнул по железнодорожному обыкновению переслащенного до невозможности чаю и решил пока не возвращаться в купе. На душе у Евгения Ивановича вдруг стало тяжело. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто его сейчас что-то растягивает в разные стороны; словно невидимой лонжей прикреплен он ко всему тому, что осталось там, у него за спиной, и чем дальше увозит его поезд, тем туже натягивается лонжа, и сильнее давит грудь… «Это якорь, – подумал Евгений Иванович, – в таких историях обязательно есть якорь». И навалились на него битюгами воспоминания. Евгений Иванович увидел перепачканную шоколадом Татку, серьезного не по годам Илью и с ними рядом Татьяну, в последнее время располневшую, но очень привлекательную еще женщину. Ему вдруг захотелось схватить дочку, поднять выше головы – полетели, полетели, полетели…, затем сыграть партию в шахматы с Ильей, нарочно ему проиграть, а после обсудить его мелкие школьные катастрофы, сплетни и слухи… да и Татьяну он был бы не прочь сейчас обнять за плечи, поцеловать в шею, там, где начинаются волосы, темные и вьющиеся, с редкой сединой, запустить в них пальцы… Евгений Иванович открыл глаза. «А что впереди? – подумал он. – Что, или кто, тащит меня вперед? За тысячи километров с насиженного годами места от семьи, друзей и работы?» Евгений Иванович попытался представить себе точку, к которой стремился, цель своего путешествия, но, не смог различить ничего кроме маловыразительной серой мути. – Да вы зайдите в купе, что же вы в коридоре-то чай пьете, – услышал он позади женский голос. От неожиданности Евгений Иванович вздрогнул, но быстро взял себя в руки, когда понял, что обращается к нему его попутчица, она же предмет дуэли, которая зачем-то вышла в коридор. – Благодарю, барышня, мне и здесь удобно, – сказал он как можно мягче, чуть понизив голос, – у вас там компания, не хочу мешать. – Вы нам ни капельки не помешаете, честное слово. Да и… они мне смертельно надоели, оба, – сказала женщина, и устало добавила: – Болваны. Теперь она показалась Евгению Ивановичу совсем другой. Там, в купе он успел отметить про себя ее женские достоинства, но только теперь разглядел карие с искорками озорные глаза и несколько родинок слева, над верхней губой. – Хотите, чтобы я вас украл? – спросил Евгений Иванович еще мягче и еще ниже. – Пожалуй, – ответила женщина, для вида подумав, – но куда, простите, вы меня можете здесь украсть? – В вагон ресторан, больше некуда. – А как же эти? – она показала большим пальцем на закрытую дверь купе. – Они нас не найдут. Слишком тупые. – Ну, Максим, положим, не совсем уж тупой… – Пиджак? – Что? Ах, да, пиджак, а вот Палыч – сапог, то есть, майор, этот – дуб дубом, – женщина вдруг посерьезнела. – А вы не боитесь, что они вас потом побьют? – Боюсь, еще как боюсь, но по закону котенка Гава, вместе бояться интереснее. Женщина улыбнулась, естественно и открыто, без провинциального бабского жеманства. – Нина, – сказала она и протянула Евгению Ивановичу правую руку, на которой не было колец. – Евгений Иванович, – ответил Евгений Иванович и чуть коснулся губами ее пальцев. У Нины начали розоветь щеки. – Ну что, в бега? Время дорого! – сказал Евгений Иванович, косясь на дверь купе, готовую в любой момент открыться и явить в коридор кого-нибудь из дуэлянтов. – В бега! – ответила его без пяти минут похищенная соседка. Их и в правду не нашли, может, потому, что не искали вовсе. Остаток дороги они просидели в пустом вагоне ресторане, разговаривали и пили боржом. Точнее, говорил в основном Евгений Иванович. Он не стал уподобляться молодым конкурентам, а напротив, завел беседу о вещах серьезных и даже грустных и трагических. Он рассказывал Нине про войну, ополчение, голод и госпиталь; про послевоенную неустроенность, комнату в коммуналке и одну пару штанов на все случаи; про Байконур, вагончики в степи и аварии первых пусков; про своих жен, про жизнь с ними и про неизбежное расставание… Он наговорил ей столько всего личного и даже интимного, чего никогда не позволял себе рассказывать даже близким знакомым (настоящих друзей у него не было), не то, что дорожным попутчикам. Евгений Иванович не имел целью ни разжалобить Нину, ни тем более, ее шокировать, просто ему захотелось обо всем этом с кем-то поговорить. Возможно, такое его настроение было следствием сегодняшнего сна, а, может, просто очередной попыткой во всем разобраться. Сколько уже у него было уже этих попыток! Нина, кажется, все поняла и потому слушала молча и не перебивала. Их совместное возвращение в купе не вызвало ничего кроме косых взглядов и громкого молчания дуэлянтов. Поезд нехотя подползал к перрону Павелецкого вокзала с опозданием примерно в полчаса, за которые Евгений Иванович про себя горячо благодарил машиниста, начальника поезда, Господа Бога и вкупе с ними всех работников МПС. Он был уверен, что это маленькое ж/д приключение закончится прямо на перроне, где бесследно растворились оба его соперника, но Нина предложила поехать к ней в Черемушки. И он согласился. 3. Алексей Цейслер Ссылка Галине столько же лет, что и мне. У нее, как и у меня, за спиной пустой, развалившийся брак, неопределенность с настоящим и весьма туманные перспективы на будущее. Мы учились в одном институте, но тогда я с ней знаком не был. Познакомились мы позже, в одних довольно тоскливых гостях. В ту самую минуту, как ее увидел, я подумал, что парень, который исполняет роль ее спутника, совсем для этого не годится, а, вот я, напротив, подхожу прекрасно. Тогда у меня еще не было отчетливого плана, как я буду ее отбивать, но намерение уже появилось. Господи, он называл ее: «Гала»! Нет, он не баловался живописью, и закрученных усов у него не было, просто называл так и все. Вообще-то, в чем-то этот местный Сальвадор был прав. Ей абсолютно не подходит ни Галя, ни тем более Галка. Мы черти сколь лет периодически спим вместе, но мне так и не удалось отбить ее до конца. После Сальвадора у нее появился толстый очкарик из «плешки», потом – молоденький батюшка, Алексий (интересно, чем они занимались в постели?), потом еще кто-то, точно не помню, а потом она вышла замуж. Так что, я ее всегда с кем-то делил. Поровну, не поровну – другой вопрос, главное, нас в постели всегда было трое. В фигуральном смысле, разумеется. Галина сидит на кровати по-турецки, положив на ноги большую цветастую подушку, и курит. Я смотрю на нее полуоткрытым правым глазом, делая вид, что еще сплю. Она, конечно, здорово прибавила за последнее время. Как-то во всех местах сразу, даже веки и те, кажется, отяжелели. Это особенно заметно в постели. Она делает вид, что ей все равно, но это не так. Ее такое положение вещей бесит, как любую другую женщину. Я, тоже, уже не тростиночка, но до сих пор представляю себя высоким и худым парнем. Я умею себя обманывать. Это мой конек. Должно быть, раньше я любил Галину по-настоящему, возможно, люблю и сейчас. А может, просто привык. До такой степени, что почти о ней не думаю, когда мы не вместе. Сейчас я тоже думаю не о ней, а о себе, просто в ее интерьере. – Зачем ты пришел? – спрашивает она, не глядя на меня. – Я заблудился в метро, – отвечаю я, понимая, как это глупо звучит «заблудился в метро», хотя все, что я говорю – чистая правда, – а когда выбрался на поверхность, смотрю, твой дом… – И что ты там делал? – Отмечал день рождения… – Поздравляю. – Спасибо. Принимаю сидячее положение и пытаюсь ее обнять, но она делает вялое движение плечом, показывая, что это ей уже не интересно. Боже мой, сколько у меня уже было вот таких вот пробуждений! – В холодильнике, должно быть, что-то есть, – сообщает Галина и поворачивается ко мне спиной. Медленно и нехотя вылезаю из кровати. Холодно. Иду на кухню, по дороге подбирая разбросанную одежду. Говорят, отсутствие порядка у женщины на кухне свидетельствует о ее расстроенной душевной организации. У Галины на кухне сущий бардак. Такой бардак, что она больше похожа на мою кухню, чем моя собственная. А еще говорят, чем тоньше эта самая душевная организация, тем толще талия. Черт их всех разберет… Возвращаюсь в комнату с одной чашкой кофе. Галина опять сидит по-турецки и смотрит на меня с каким-то недоступным мужскому пониманию выражением своих карих, очень мягких глаз, которые никогда не блестят. Я уже не пытаюсь ее понять – это глупо – достаточно того, что она открыла мне дверь, и мы вместе провели ночь. Она непонятно на меня смотрит, а я непонятно зачем ухожу обратно на кухню. – Кстати, если тебе интересно, сегодня первое сентября, – бросает она мне вдогон. Меня словно бьет током: твою ж мать, первое сентября! Ну почему за тридцать первым августа всегда должно быть именно первое сентября! В какой уже раз этот день подкрался ко мне незаметно, как пятиногий пес. Опять этот чертов день знаний, в который, по давней традиции преподаватели приносят друг другу глубокие соболезнования, налетел внезапно, без предупредительной вспышки в сознании, предвещающей что-то близкое и недоброе. И ведь вроде бы должен был уже выработаться условный рефлекс на связке: день рождения – первое сентября. Не тут то было. Не выработался, стервец. Каждый раз одно и тоже. Вскакиваю с табурета и со скоростью, на которую способен разве что любовник за миг до прихода мужа, одеваюсь. Спустя десять секунд я уже на улице, несусь, словно опоздавший школьник. Разумеется, вся кафедра уже в сборе. Только один я опоздал. Грузный алкоголик в перепачканном пиджаке, крючковато возвышающийся над кучкой разнокалиберных лысин – заведующий кафедрой, профессор Красиков. Между прочим, с недавних пор мой научный руководитель. Он что-то бубнит себе под нос. Разумеется, никто его не слушает. Точнее, не вслушивается, и так понятно, о чем можно говорить на первом в учебном году заседании кафедры. Я сажусь на последний свободный стул, позади Саши Гайворонского, который улыбается мне через плечо, мол, привет. Мы с ним тут одни не пенсионного возраста. Все остальные работают на кафедре с войны. Или, в крайнем случае, с Карибского кризиса. Обвожу глазами рассевшееся вокруг уже ставшее родным полное собрание всевозможных видов научно-исследовательской импотенции. Здесь и старческая немочь, и врожденная неспособность, но чаще всего, приобретенная мозговая дисфункция – все стили и направления постсоветского научно-технического бессилия. Выбирай на вкус. Разве что профессор Цыпленков, выделяющийся благородной полнотой и хорошим костюмом среди остальных малосимпатичных персонажей, еще на что-то способен. Возможно даже на многое, мне судить сложно. При всем при этом, вся эта окаменелая братия имеет дипломы кандидатов, а некоторые даже докторов наук, а я… – И последнее, – мямлит заведующий, – о планах кафедры на текущий учебный год… Я его почти не слушаю. Про новые учебные программы и методические пособия, которые на самом деле старые, как экскременты Фомы Аквинского, слушать все равно невозможно; но уж если он заговорил о планах, то довольно скоро доберется до моей скромной персоны. Ну вот, пожалуйста: -…защита кандидатской диссертации ассистента Цейслера запланирована на ноябрь – декабрь. Тут все просыпаются и медленно поворачивают головы в мою сторону. То, что мне нужно сказать, я знаю наизусть. Сто раз уже это говорил. Первые две главы готовы и даже отпечатаны, третья в черновике, а четвертой и пятой еще нет, но планируется, поскольку работа ведется. А без четвертой и пятой глав, то есть без экспериментального подтверждения первых трех, мой дисер никому даром не нужен. Даже мне самому. -…натурный эксперимент планировалось провести на заводе НПО «Спецстрой», но по причине смены руководства и последующего закрытия самого завода, этого сделать не удалось. Единственное, что тормозит защиту моей диссертации, это Отсутствие Экспериментальной Базы, – говорю я как можно отчетливее, – подтверждать же теоретические выкладки только лишь численным экспериментом считаю недостаточным… – Ну а если вы не найдете базу, так в девках и останетесь? – довольно едко прерывает меня профессор Бахтеяров. – Вероятно, – безразлично отвечаю я. – Знаете, Цейслер, у меня складывается впечатление, что вы нарочно затягиваете проведение эксперимента, поскольку, как бы это помягче сказать, не до конца уверены в результате… – В результате я уверен, Сидор Михайлович. – А в теоретической части? – Более чем, Сидор Михайлович. – Интересно, как можно быть таким уверенным, если вся ваша работа основана на более чем спорных выкладках… я бы на вашем месте, Цейслер, не был бы таким самонадеянным… Я чувствую, как мое лицо постепенно становится теплым, а ладони влажными. Я закипаю. А этот гад Бахтеяров, все видит и радуется. Но нет, на этот раз ему меня не спровоцировать, не довести до белого каления, не будет этого. Хватит с меня прошлогодней аттестации, когда убийство профессора Бахтеярова ассистентом Цейслером на почве научно-технической несовместимости чуть не стало самой кровавой страницей (и без того, кстати, невеселой) институтской истории. «Этот человек – завистник, говорю я себе, он всю свою жизнь до зеленых соплей завидовал моему первому научному руководителю, моему дорогому Шефу, профессору Щетинкину, царство ему небесное. И даже теперь, после его смерти, завидует. Завидует потому, что пока отсиживался в эвакуации, Щетинкин воевал в ополчении и остался жив; потому, что Щетинкин защитился в срок, а он проторчал в соискателях без малого десять лет; потому что Щетинкина публиковали за границей, а его нет; потому что Щетинкин лауреат, а он нет; и так далее, до бесконечности. Единственное что, без сомнения, греет его, Бахтеярова, душонку – это то, что Щетинкин умер, а он, Бахтеяров, еще нет. Он живее всех живых, и теперь мстит мне, последнему аспиранту Щетинкина, потому что иначе просто не может». Аутотренинг делает свое дело, и мое лицо расползается в издевательской ухмылке. – Извините, Сидор Михайлович, откуда этот скепсис по поводу моих выкладок? Вы что, за время отпуска успели опровергнуть теорию профессора Щетинкина? Услышав про Щетинкина, Бахтеяров встает в стойку. Теперь уже он – бык, а я матадор. Пусть оправдывается. – У меня, Цейслер, между прочим, есть своя теория. И в ней поднимаются смежные вопросы, если вы не в курсе… – У вас, Сидор Михайлович, разобран только один частный случай, из которого, к сожалению, мало чего следует, да и с чистотой эксперимента не все гладко, насколько я помню. – Вы сначала добейтесь в науке что-нибудь, молодой человек, а потом будете хвост задирать! – кричит Бахтеяров, вскакивая со стула. – На кафедре без году неделя, а уже ерепенится! Сопляк! А вот это – признание собственного бессилия и моя полная победа. Я бы даже сказал, иппон. Удовлетворенный, я изображаю на лице полнейшее равнодушие к поверженному оппоненту. – Давайте не будем отвлекаться, – перебивает его маленький, боящийся абсолютно всего, доцент Судьин, – давайте продолжим… Мы с Бахтеяровым садимся, напоследок обдав друг друга молниями из глаз. – Я как заместитель заведующего по учебной работе, – продолжает Судьин, – предлагаю сразу прояснить вопрос об изменениях в расписании. Все вы знаете, какая неприятность приключилась с доцентом Рыжовым. Все опускают глаза и понимающе кивают. Всем известно, что Рыжов сломал себе обе ноги, находясь в состоянии, близком к бессознательному, что называется «в режиме чемодана». Сосчитал задницей несколько лестничных маршей после собственного юбилея. – …это была его почетная обязанность, читать лекции в нашем Сенишинском филиале, теперь его надо кем-то заменить. Сначала мы думали сослать, в смысле, направить туда ассистента Гайворонского, но Александр Геннадиевич привел нам убедительные доводы, по которым он не сможет туда поехать. Так что, получается, что кроме Цейслера ехать некому. Тем более что там находится так необходимая ему экспериментальная база. В НИИгеомаше, если я не ошибаюсь, профессор Щетинкин как раз кандидатскую делал. – Докторскую, – поправляет заведующий. – Получится связь поколений, – раздается голос из самого угла преподавательской, – так сказать, передача эстафеты… Это решил поддакнуть доцент Дадонов – ученый секретарь и по совместительству кафедральный стукач. С каким бы удовольствием я бы ему сейчас… – Пойдете по стопам своего учителя, – язвит Бахтеяров. – След в след, чтобы никто не заметил разницы, – вторит ему доцент Дзыба, его верный ученик и помощник, такой же, впрочем, безмозглый, как и учитель. Поверить не могу. Меня и в эту творческую ссылку, в эти чертовы Сениши. Хрен знает куда, на край света, за МКАД, на задворки Московской области. С вещами. Шура Гайворонский оборачивается ко мне и опять улыбается, сволочь. Все остальные тоже улыбаются – заседание удалось на славу, пищи для разговоров хватит на неделю, а то и больше. Только профессор Цыпленков грустно кивает мне, мол, все только к лучшему. Все обойдется. Раньше, первого сентября невозможно было уйти из института просто так, никого не встретив. Даже если я засиживался в своей конуре до последнего обхода охраны, и меня вычисляли по горящим окнам, даже в этом случае, по дороге к метро я обязательно встречал кого-нибудь из знакомых. Таких же, как я, великовозрастных увальней, НИОКРофилов, как нас называют далекие от науки люди. В этот раз ни одной знакомой живой души, ни в институте, ни по дороге до метро мне не встретилось. Никого. Как назло, именно сегодня, когда у меня так испорчено настроение неожиданно наступившим первым сентября, в первую очередь, и дерьмовыми перспективами на семестр, во вторую. В такие моменты я обычно задаюсь вопросом, что же все-таки я здесь, в институте, делаю, вот и сегодня мука сия не меня миновала, и я, дабы хоть как-то смягчить последствия самокопания, и, не особо раздумывая, при этом, над последствиями, направляюсь в «На дне». Поясняю: «На Дне» – это подвал почти напротив метро «Бауманская», заведение старинное и уважаемое. В основном, здесь приземляются усталые гегемоны всосать после смены свои трудовые двести грамм, да еще одинокие преподаватели захаживают. Студентов тут встретишь редко, эти предпочитают заведения попроще, те, что на поверхности. А здесь, в этом подвале, спрятались от неизбежных перемен остатки советских закусочных – бутербродных – рюмочных, наверное, поэтому сюда и тянет людей постарше. Вспомнить все, так сказать. Но, все же, главное достоинство этого места в том, что сюда можно прийти со своим. Это насущная необходимость, поскольку пить то, что выставлено над прилавком, для здоровья небезопасно. Только надо что-нибудь для приличия купить в баре, и все будет в порядке. Сейчас «На Дне» похоже на последнего, которому осталось уже недолго, динозавра среди шустрых грызунов-млекопитающих, стремительно заполняющих его жизненное пространство. Просто удивительно, как оно умудрилось протянуть так долго, и его до сих пор не подмял под себя какой-нибудь кровосос из местных или приезжих. Раньше мы с приятелями захаживали сюда часто, в разных составах, но почему-то всегда вчетвером. Так часто, что здешние тяжелые деревянные стулья должно быть знают нас в лицо. Точнее, в другую часть тела. Было в наших пьянках что-то от пионерлагеря – один травил анекдоты, другой, страшные истории, третий смеялся над первыми и боялся вторых. А четвертый, как в преферансе, был на раздаче – подавал тему для беседы. Вообще, четыре – универсальное для разговора число, потому что делится пополам. Если говорят трое, то обязательно кто-то один оказывается в меньшинстве, а тут есть все предпосылки для честного поединка, до первого брошенного в собеседника окурка… Четыре человека – это критическая масса. Больше – толпа, меньше – сами знаете, что. Но сегодня я здесь один. В смысле, один на один с собой. В помещении плотно висит сероватый дым. Душно. Огромная пергидрольная тетка в голубых тенях, обнимает грудью прилавок. Ее пустые маслянистые глаза смотрят в зал, где несколько гегемонских троек стучат стаканами под негромкое бурчание. Я занял самый дальний от входа столик и стойко держу шаровую оборону. Ко мне уже два раза пытались подсесть прибомженные личности, но я удержал рубеж. Не нужна мне сегодня компания. Я пью в одиночестве, и мне грустно. Последнее время мне довольно часто бывает грустно. Она, эта грусть, начала приходить где-то после развода, когда я обнаружил себя без единой царапины вышедшим из этой жизненной драмы. Будто бы это был очередной проходной этап моей жизни, как школа, институт, аспирантура, первая работа, женитьба, вторая работа… Я понял, что жизнь проходит мимо, что я все меньше вспоминаю о вопросе, который еще пару лет не давал мне спать. А еще через некоторое время ответ пришел сам, когда я не только перестал о нем думать, но и даже перестал думать о том, что я давно о нем не думаю. Я очень точно запомнил этот момент – это случилось во время обеденного перерыва, когда я стоял в столовой в очереди с пластмассовым подносом в руках. Поднос был с трещиной, и поэтому его было трудно держать. Я смотрел на него и вдруг понял, зачем я живу. Чтобы состариться, или, абсолютно незачем, отпечаталось у меня перед глазами. Несомненно, и мне когда-то было двадцать. Но – это, как выяснилось, всего лишь история. Ее можно пересказывать так и эдак, все равно никто не проверит. А если и найдется свидетель, то он, скорее всего, промолчит, чтобы в другой раз не поймали его. Не все ли равно кто, сколько и когда выпил и кто с кем сколько раз переспал. Это же история – такой краткий курс ВКП(б), написанный этими самыми (б) для самих себя. То есть, можно сожалеть о том, что не удалось соблазнить такую-то и такую-то, или сходить в поход теми-то и с теми-то. А можно уверенно рассказывать, как ты ее соблазнил, или как вы ходили в поход… Так, зачем я живу? Да незачем, в смысле, чтобы состариться. Молодым я никогда не был, потому что не сделал ничего, чтобы быть им. И не старался. Когда я поступил в институт, призраки студенческого романтизма еще витали в институтских коридорах, но от них уже несло мертвечиной. Время нам такое попалось – от всего, что было раньше в фаворе, несло дохлятиной. Протертый до дыр линолеум, стенды с разделами «Информация комитета комсомола», «Госбюджетные темы», «Социалистическое соревнование» – фантомы навсегда ушедшей эпохи, на которую мы опоздали – все, что нам осталось от великого и ужасного. Я бы с удовольствием попал туда, заглянул бы хоть одним глазком, но нам всем вместо примы подсунули дурно пахнущую старуху, которой мы все, и я в частности, еще и оказались что-то должны… И что теперь? Чего я добился в этой жизни? Что с того, что я знаю что-то там такое, чего не знают другие? Думаю, процентов девяносто населения нашей страны понятия не имеет о том, что мы пытаемся вдолбить нашим студентам, и живут ведь счастливо в неведении… – Мужчина! – раздается сверху женский басок, – мужчина, мы закрываемся. Медленно возвращаюсь в реальность. Оказывается, я уже прилично пьян. И когда только успел? Медленно поднимаюсь и иду на выход. Мысли сталкиваются в голове, как воздушные шары – мягко и медленно. «Страшнее всего не то, что я осознал всю бесперспективность и ущербность преподавательского труда, – думаю я, – а то, что я палец о палец не ударил, чтобы каким-то образом что-то изменить». 4. Рыжов Битва за Москву Сначала Евгения Ивановича и его однокашников направили на пункт формирования …ой дивизии народного ополчения, а оттуда под Наро-Фоминск, на строительство укреплений, где им вместо винтовок раздали ломы и лопаты. Там они целую неделю вместе с местными женщинами и школьниками днем ковыряли каменную землю, а ночью, в холодном коровнике, чтобы согреться, пили самогон. На фронт Евгений Иванович попал только тринадцатого ноября. Они долго-долго шли по заснеженным проселкам на северо-запад, в сторону Клина. Небо было обложено плотными серыми тучами, шел мелкий снег, так что самолетов можно было не опасаться, но все равно один парень из роты был назначен наблюдателем, и всю дорогу прошагал с задранной вверх головой. Только к вечеру растянувшаяся колонна ополченцев добралась до какой-то деревни, названия которой никто не знал. Ночевали вповалку прямо на полу в большой избе, в которой из хозяев осталась только одна неопределимого возраста старуха. – Бабуль, как речка-то называется? – спросил Евгений Иванович у хозяйки утром, когда увидел из окна среди белой простыни снегов изогнутую сероватую ленту. – Яхрома, сынок, – ответила бабка и зачем-то перекрестилась. К утру погода улучшилась. Снег перестал, тучи словно растворились в холодной синеве, и выглянуло солнце. Около девяти часов ополченцев построили на большой поляне за деревней. Евгений Иванович заметил, что на большинстве собравшихся была надета настоящая военная форма – шинели с красными ромбами на воротниках, ушанки со звездами, сапоги или ботинки с обмотками, только совсем не похожи были эти люди на военных. Евгений Иванович много раз видел военных в Москве и до войны и во время нее, даже водил с некоторыми дружбу, и поэтому мог с уверенностью сказать, что люди, выстроенные сейчас вот тут – не военные, а самые обычные мирные, штатские люди, просто переодетые в форму красноармейцев. Старые, молодые, высокие, низкие, с лишним весом и худые, как палка, они походили на служащих какого-то огромного учреждения, вывезенных поздней осенью на военные сборы. Вскоре к строю подъехала небрежно выкрашенная в белый цвет полуторка, из которой выпрыгнул плотный маленький человек в полушубке и валенках. Он был будто с другой планеты, этот человек в полушубке, с выражением лица и взглядом, которые доступны только побывавшим там, на несколько километров западнее от того места, где стояли сейчас все эти странные люди, и Евгений Иванович среди них. Человек в полушубке сказал, что дивизия народного ополчения, куда попал Евгений Иванович, закрепилась слева от холма, с которого простреливается канал имени Москвы и то, что за ним. – Дивизии поставлена задача, не дать фашистам обойти этот холм с фланга. Вся наша надежда на вас, за вами никого нет, – закончил речь человек и отправился обратно в грузовик. На самом деле, он еще много чего говорил, этот пришелец оттуда, но Евгений Иванович запомнил только про холм. После того как белая полуторка, тяжело переваливая сугробы, укатила на восток, ополченцы снова построились в колонну по четыре и неторопливым маршем двинулись в сторону, куда махал рукой человек в полушубке. Через три часа они уже лежали в только что вырытых ими же самими ячейках, которые на фронте принято называть братскими могилами, по двое – по трое, потому что винтовок, как раз, и хватило по одной на двоих-троих. И по четыре патрона каждому. «Могила» Евгения Ивановича, Ильи Щетинкина и Васи Мельникова располагалась около небольшого лесочка. С Ильей Евгений Иванович познакомился еще на строительстве укреплений, а с Васей буквально только что, когда раздавали винтовки. Он оказался ровесником Евгению Ивановичу, студентом МГУ, а Илья был на год старше, рабочим с какого-то московского завода. Легли так – по центру Илья с винтовкой, справа Евгений Иванович, слева Вася. Договорились, что первым стрелять Илье, как самому старшему. Потом Васе, а уж после Васи – Евгению Ивановичу. Это означало, что его очередь придет только после того, как убьют их обоих. Лежать в снегу было на удивление не холодно. Илья все время о чем-то рассказывал, кажется о своем отце, за которым в гражданскую гонялась польская дефензива. Вася молчал. Евгению Ивановичу говорить тоже не хотелось. Чуть высунув голову из «могилы», он напряженно всматривался в белую даль, стараясь разглядеть там хоть что-нибудь, но ничего, кроме снега и сероватой дымки от какого-то дальнего пожара видно не было. – Да не высовывайся ты, – сказал ему Илья и потянул его за полу пальто. – Во-о-н там, – он показал на лесок, примерно в километре по фронту, – сидит сейчас там какой-нибудь фриц с винтовкой, скучает, а тут твой котелок из снега торчит. Соображаешь? Евгений Иванович кивнул и сполз со снежного бруствера. – Раньше часа их не жди, – с видом специалиста закончил Илья, – пока заведутся, пока прогреются… Евгений Иванович опустил голову и закрыл, уставшие от снега и уже зимнего солнца глаза. Он решил, что ни в коем случае не заснет, просто полежит вот так вот с закрытыми глазами, и, разумеется, сразу уснул. С начала войны, а точнее, с июля месяца, Евгению Ивановичу стали сниться родственники. Родители, дядья, тетки, деды с бабками – приходили чаще поодиночке, но иногда и парами, а то и по трое. Их лица, такие, как он их помнил с детства, появлялись внезапно из черноты и, посмотрев на него немного, также внезапно исчезали. Некоторых он даже не знал, как звать, просто осталась о них память, что это – кто-то по материнской линии из Саратова, а это – по отцовской из Твери. Своего отца Евгений Иванович не помнил, тот умер, когда Евгению Ивановичу было четыре года, поэтому отец всегда стоял как бы в тени, не дававшей, как следует его рассмотреть. А вот мамино лицо Евгений Иванович запомнил очень хорошо, но снилось оно ему почему-то в профиль или в три четверти, так что он никак не мог поймать ее взгляд, будто мама не хотела смотреть ему в глаза. В этот раз она приснилась Евгению Ивановичу молодой, еще незамужней девушкой с длинными черными косами. На ней была белая кофточка с отложным воротником и длинная темная юбка – колокол. Она как обычно смотрела куда-то мимо его глаз и улыбалась. Только улыбка ее была взрослая, совсем не как у молодой девушки. Потом мама отвернулась от него и куда-то ушла, и Евгений Иванович увидел Машеньку, да так ясно и четко, что испугался. Машенька начала ему что-то говорить, губы ее зашевелились, но Евгений Иванович ничего не слышал, ему мешало радио, которое что-то там бубнило, бубнило и бубнило… – Выключи радио, – сказал он, – я тебя не слышу, выключи… – Сдавайтесь, ребята! – издалека, но довольно отчетливо послышался металлический голос. – Ваши комиссары вас бросили! Всем, кто выйдет с поднятыми руками, гарантируем жизнь! Сдавайтесь, ребята! Евгений Иванович открыл глаза. – Ну ты, брат, здоров дрыхнуть! – Голос Ильи был веселый, но несколько нервный. – Вставай, всех немцев проспишь! На часах было ровно половина второго. Самый обычный, совсем без акцента голос из мегафона какое-то время предлагал сдаться, потом послышался шум двигателей, а спустя еще четверть часа на сцене подмосковного театра военных действий появились и сами сверхчеловеки. Их было хорошо видно на снегу: четыре серые чадящие коробочки, а за ними маленькие фигурки людей. Евгений Иванович машинально начал их считать слева направо, но, дойдя до двадцати, сбился. До этого момента ему ни разу не доводилось наблюдать немецкие танки; он почему-то думал, что они должны быть гораздо больше по размеру, хотя бы раза в два, чем те, маленькие угловатые тарахтелки, что ползли сейчас по снегу. Он хотел как следует их рассмотреть, но это никак ему не удавалось, слишком далеко они были для его близоруких глаз. – Твою дивизию, говорят тебе, не высовывайся, – процедил Илья, – голову опусти… «А страха-то нет, – подумал Евгений Иванович пригибаясь, – мне не страшно. Вот они, немцы – враги-захватчики, рукой подать, а мне не страшно. Может, я сошел с ума?» Его мысль прервал ужасный треск – прямо перед «могилой» разорвался снаряд, и сверху сыпануло снегом вперемешку с землей. Евгений Иванович закрыл голову руками и замер. – Не менжуй, – сказал Илья и пихнул Евгения Ивановича в бок, – недолет. Никто из наших не стрелял. Будто завороженные ополченцы смотрели из своих «могил» на приближающихся немцев. А те, наоборот, патронов не жалели, стреляли по окопам с ходу – то там, то здесь над сугробами поднимались белые облачка от пуль. Вдруг из соседней «могилы» выскочил парень в телогрейке и со всех ног побежал в лес. – Трус! – крикнул Илья, не отрываясь от прицела. Затем плотно прижался к прикладу, выдохнул паром, на секунду замер и выстрелил. – Ты что, далеко же, не попадешь, – сказал Евгений Иванович. – В самый раз, – ответил Илья и передернул затвор. Гильза, ловко выскочив из патронника, с шипением расплавила снег прямо рядом с его правым локтем. Из других «могил» тоже стали стрелять. Откуда-то слева затарахтел пулемет, а справа одно за другим принялись гавкать противотанковые ружья. Илья выстрелил снова, потом, спустя минуту еще. Евгений Иванович хотел понять, по какому немцу палит Илья. Вдруг он увидел, как один из серых человечков упал в снег. – Есть! – закричал Евгений Иванович, – один есть! – На жопе шерсть, – со злостью отозвался Илья, – это он специально залег, сучий потрох. И, правда, серый человечек поднялся и снова пошел на них, немного пригнувшись. Только сейчас Евгений Иванович заметил, что Васи в окопе нет. – Сбежал! – крикнул Илья. – Гад, и на рубь сволочь! Хоть бы патроны оставил, скотина! Грохнуло еще, на этот раз справа. – Это в пэтээрщиков, – сказал Илья. – Ствол длинный – жизнь короткая… Снаряды теперь ложились правее, там, где закопались ребята с «удочками» – длинными противотанковыми ружьями. Внезапно метрах в пяти перед «могилой» вырос огромный куст из снега и дыма. Евгений Иванович с Ильей, что было сил, вжались в снег. Евгению Ивановичу показалось, что от этого разрыва (который был гораздо мощнее, чем прежние, видимо по ополченцам работала еще и немецкая артиллерия) содрогнулась и треснула сама земля. На секунду он поверил в то, что земная твердь сейчас разойдется по швам, и они с Ильей ухнут куда-то вниз, в настоящую могильную черноту. Но ничего такого не случилось. Земля осталась, где была, разве что их «могилу» здорово завалило землей. Евгений Иванович несмело высунулся из-за бруствера и увидел в том месте, куда несколько секунд назад упал снаряд, здоровенную воронку. – Айда, в воронку, – крикнул Илья, выскакивая из окопа, – ну, чего спишь, давай сюда! Евгений Иванович дернулся было следом, но тут же оказался там же, где был – на дне окопа. Руки и ноги его не слушались, превратившись в упрямые деревяшки. «Да я, оказывается, замерз», – с удивлением и ужасом подумал Евгений Иванович. – Ну, где ты там? – кричал Илья из нового укрытия. – Сдрейфил? – Да, сейчас! – от злости на самого себя заорал Евгений Иванович и что было сил погреб следом за Ильей задеревеневшими конечностями. В воронке было тепло и пахло селитрой. Места внутри дымящейся ямы оказалось существенно меньше, чем в «могиле», но лежать было гораздо удобнее. Теперь Евгений Иванович был от Ильи слева, который сосредоточенно совмещал мушку и целик с тем, на кого он собирался истратить свой последний патрон. Немцы сейчас были уже совсем близко. Можно было даже различить лица некоторых. Рты у солдат непрерывно раскрывались – они все что-то орали, эти сверхчеловеки в уродливых горшкообразных касках. Хотели, наверное, напугать тех последних, кто отделял их от Москвы, или же выгнать свой собственный страх перед ними – последними защитниками варварской столицы. Вдруг одна серая коробка, которая была ближе всего к окопам, круто взяла вправо и начала вертеться на месте, словно ужаленная. – Ага! Готов! Прямо в гусеницу, ты видел! – заорал Илья. – Пэтээрщики – молодцы, черти… Больше Илья не сказал ни слова. Евгению Ивановичу на правую щеку брызнуло чем-то горячим, и он увидел, как Илья мотнул головой, потом всем телом дернулся и ткнулся в снег тем, что осталось от его лица. «Убит, – подумал Евгений Иванович. – Илья убит. Теперь стрелять мне». Илья долго не отпускал винтовку. Его короткие ледяные пальцы намертво вцепились в цевьё, и Евгений Иванович, стараясь не глядеть Илье в лицо, разжимал их один за другим. Гладкое цевьё было еще теплым, когда он, наконец, взял в руки заветную винтовку, или же ему просто так показалось. Евгений Иванович прицелился в серую фигуру слева от подбитого танка. Фигура все время двигалась – то пригибалась, то приседала, то вставала в рост. Евгений Иванович нажал на спусковой крючок в тот момент, когда она в очередной раз присела; грохнул выстрел, и фигура запросто упала на бок. «Как в тире», – подумал Евгений Иванович. Больше стрелять было нечем… … |
0 комментариев