Описание
Действие романа охватывает период с шестидесятых годов прошлого века по настоящее время. Центральный герой произведения – Иван Захарович Метёлкин, прошедший тяжёлую и не всегда однозначную жизнь. После окончания сельской школы судьба его связала с ребятами городских окраин со всеми характерными чертами той среды — частые попойки, тяжёлая физическая работа. Мечта стать инженером, кажется, рухнула навсегда, но здравый смысл и желание побороть в себе маргинальные начала заставили Ивана окончить технический институт и стать руководителем на монтажных площадках строящегося города. Но вот грянула так называемая перестройка, и всё кардинально поменялось: не стало любимой работы. В маленьком городе устроиться на другую невозможно, и вот, используя старые связи, Иван Захарович устраивается охранником в санаторий, в эту парковую зону, где и происходят основные события…Купить книгу: www.litres.ru/arkadiy-makarov/parkovaya-zona/
Характеристики
| Отрывок |
ПАРКОВАЯ ЗОНА Сколько хочешь, плачь и сетуй, Ни звезды нет, ни огня! Не дождешься до рассвета, Не увидишь больше дня! В этом мире, в этой теми Страшно выглянуть за дверь: Там ворочается время, Как в глухой берлоге зверь. Сергей Клычков из эпоса вогулов «Янгал-маа» ПРОЛОГ Мартовская ночь, обмякнув после застарелых морозов, покойно улеглась на гранитные ступени белокаменного дворца. Несмотря на пролетевшее столетие, на гражданские бури и непогоду, во всем дворце: и в граните, и в мраморной облицовке, опоясывающей его по высокому фундаменту, – угадывалась державная незыблемость. Дворец этот – достопримечательность города Талвиса, и какой житель, подгоняемый бытовым любопытством и завистью к прошлым временам, не бывал здесь, не цокал языком, осматривая замысловатую лепнину высоких потолков и настенную роспись, местами осыпавшуюся и подновленную умелыми художниками? Дворец когда-то принадлежал братьям Евсеевым – богатым купцам, известным в старой России меценатам, у которых не оскудевала рука, протянутая бездомным лишенцам и сиротам. Несчитанные богатства, заработанные еще их дедом – крепостным моршанским крестьянином Евсеем, сметливым и оборотистым мужиком, – внуки пустили в дело, построив в окрестностях Талвиса несколько мануфактур, выросших потом в суконную фабрику, обставленную передовым английским оборудованием. Законы капитализма везде одинаковые, да люди разные. За свою благотворительность братья были отмечены самим государем. Богатей, Россия! Мчись, тройка-Русь, не ослабляй вожжей, возница — разнесут вдребезги!.. Но то дела давно минувших дней. Разгулявшихся коней кто остановит? Сейчас уцелевший после разрушительной скачки времени по российскому бездорожью дворец местные власти удачно приспособили под санаторий, что как нельзя лучше подходило к его внешнему пышному облику дворянского гнезда. Хотя дворян, в том понимании, в каком мы привыкли их представлять по произведениям русских классиков, этот дворец никогда не видел. Едва успел высохнуть благородный алебастр высоких плафонов, еще не улетучились благовония от курильниц, кадивших во славу и благополучие дома, как за дверью неукротимая тройка ископытила и втоптала русское дворянство в грязь, из которой и головы не высунешь — снимут. И вот теперь, уверовав, что все болезни от нервов, а не от удовольствия, здесь поправляют здоровье не то чтобы очень уж богатые, но состоятельные граждане. А раньше, при Советах, тут отдыхали местные заводчане, строители, управляющая интеллигенция, одним словом — фабричные люди. «Дом Евсеевых», как зовут местные жители дворец, возвышается на крутом открытом берегу широкого в этом месте канала, прорытого пленными турками в позапрошлом веке, стянувшего с двух концов излучину реки Цны. Конечно, выбор места для постройки дворца был не случаен: огромный, в несколько гектаров, парк с тенистыми деревьями, еще помнившими суровые капища мордвы, охотников и бортников, первых поселян и подсобных строителей города-крепости, воздвигнутой здесь, на реке Цне, в отместку набегам степняков на тучные черноземы и определившей дальнейшую судьбу Дикого Поля. Река времени текла, огибая высокий берег с дворцом и парком, с храмом на травянистом холме неподалёку, мимо города Талвиса, хоть и областного центра, но провинциального и тихого, как все города Черноземья. Прошедшая Отечественная война, конечно, не обошла и Талвис. Морозная зима — не тетка, а жить хочется всем, и потихоньку, минуя властные запреты, деревья парка – свидетели державной поступи молодой России – перекочевали в прожорливые, горластые печи-голландки жителей Талвиса. От всей языческой роскоши остались с десяток развесистых лип да огромный кряжистый дуб, перед которым задумчивая мордва била поклоны, молясь своему верховному кумиру. Говорили, что дубу этому, почитай, лет за тысячу будет, и околдован он истуканами мордовскими, идолищами погаными, которые до сих пор его оберегают от пилы и секиры. Пробовали не раз ночкой темной повалить его навзничь: это ж сколько кубов жарких поленьев будет! Да ничего не вышло. Был один такой ухарь: размахнулся топором, хотел только ветку срубить, а топор возьми да отскочи от сучка, как от камня, да обушком и попал в лоб своему хозяину. Наутро нашли его под дубом с проломленным черепом. Брались пилить, да видно у пилы зубья не те — искрошились. Даже сам библейский Илья-пророк, оберегая христианскую веру, саданул его молнией в самое темя, да только верхушку отсек. А может, это и не Илья был, а сам обойденный в почестях Перун швырнул в него, заклятого, горсть огненных стрел, да не сладил. Как знать! Вот и стоит, обхватив мозолистыми лапищами матушку-землю, дубище-патриарх, перед которым теперь, в наше безверье, молодожены, мучаясь дурью, вместо свадебного стола пиры справляют, фотографируются, в отцы-крестные его зовут… Но это поверье – только блажь людская или память темная языческая. Стоит дуб-богатырь, руки-ветви раскинул, а в каждом рукаве жар-птица до осени прячется. Как упадут золотые перья на землю, — значит, всё: зима подметать идет, в белый подол эти перья собирать станет. На смену многодумной дубраве пришли другие деревья, как поспели заменить родовую степенную знать говорливые простолюдины, проглядевшие тяжёлую поступь времени и гомонящие теперь об утраченном. Парк большой, деревьев много, да все не те: скороспелые тополя, клены, березки, сосенки да жидкоствольные рябинки – снегириное лакомство, забава дроздам да свиристелям из заречного леса. Говорят, деревья повторяют судьбу человека. А человек?.. Поваленное дерево, по давним русским поверьям, наверное, взятым ещё у друидов, несёт несчастие тому, кто приложит к этому руку. Если не по нужде его срубит, а по прихоти. В этом Иван Захарович Метелкин, скромный герой данного повествования, недавно убедился сам. …Дерево умирало медленно. По его жилам ещё бродил сок жизни, но оно уже было обречено, хотя само не знало об этом: оно всё так же трепетало листочками, весело перебирая струны солнца, отчего в который раз рождалась музыка лета – тихая и ясная, какая бывает в средней полосе после майских дождей и гроз, когда устанавливается хорошая погода, предвещая богатый урожай и осенний достаток. О том, что дерево умирает, первыми узнали птицы – они стали избегать его, будто ощущали какую-то невидимую угрозу. Воробьи больше не бранились в его листве, выясняя отношения. Однажды из своего окна Метелкин увидел, как, возбужденно крича на лету, к дереву устремилась тётушка-сорока. Спикировав в зелёную крону, она тут же взметнулась вверх, словно это была не крона, а костёр. Тополь умирал молча и в одиночестве, и хотя оставался могучим и раскидистым, в нём не стало слышно прежнего беспечного щебетанья, особенно заметного в ранние утренние часы, когда бледно-зеленая полоска неба на востоке только намекает на приближающийся день. Эти перемены Иван Захарович уловил сразу после того, как всё случилось… Всё утро раздавался истеричный визг мотопилы. Была осень, и Метелкин решил, что в соседнем дворе хозяйственные мужики заготавливают дрова на зиму. Иван Захарович с неудовольствием (не дали выспаться) подумал о ранней деятельности соседей. Дело в том, что рядом с его многоэтажкой стоял особняк, который вовремя не успели снести местные власти, и он так и остался оплотом частной собственности, окружённый со всех сторон новостройками. Снести частную собственность районной администрации оказалось ни в жилу – не было денег, а главное, желания. Когда-то у особняка был рачительный хозяин: почерневшие от времени подсобные строения до сих пор вызывали уважение. Небольшой огородик, обнесённый дощатым забором, исправно кормил жильцов этого дома, но потом, после смерти старых хозяев, зарос канадской лебедой и чернобылом. В родительском доме остались жить по праву наследства два брата. Пьянь несусветная! Метелкин каждый вечер из окна наблюдал, как они с матерной бранью и угрозами, непонятно в чей адрес, на полусогнутых добирались до дому. Пить-то пей, но надо и закусывать! А закусывать зачастую им было нечем. Прошли времена, когда только за один выход на работу платили хоть небольшие, но деньги. Как-то незаметно братья остались не у дел, а «кушать хотца» каждый день. Вот они и решили по лебеде и чертогону высадить картошку. Мешок весной положили в землю, а осенью полмешка взяли. Дёргать за космы канадскую «красавицу» — дело хлопотное. Братанам это было не под силу, вот и уродилась картоха-кроха. Братаны всю вину свалили на дерево. Это она, мол, ветвистая зараза, свет огороду застит. Хотя тень от дерева и в зимний день, как не тянется, а до огорода не достаёт. Срубить дерево сразу под корень братаны не смогли и окольцевали своего зелёного врага двумя надрезами. Осенью было ещё ничего, а по весне надрезы стали сочиться, поливая траву у комля пахучей влагой. От тополя потянуло сыростью – верным признаком скорой кончины. Полчища муравьёв чёрной шубой покрыли низ дерева до самых этих надрезов. Наглотавшись, теряя рассудок, муравьи вместе с соком стекали на землю. Слегка обсохнув и протрезвев, они трусцой добирались до источника, чтобы снова впасть в наркотическое забытьё и сползти вниз. И так до бесконечности. К муравьям дерево было равнодушно – сок всё равно без пользы обливал ствол, испаряясь на воздухе и превращаясь в желто-белую студенистую массу, липкую на ощупь, в которой, насосавшись, увязали отяжелевшие орды. Тополь их не замечал и по-прежнему шумел на ветру распускающимися листочками. Первое предвестие умирания появилось, когда на ветвях, будто из ничего, вдруг материализовались белые безглазые существа, похожие на бабочек, которых Метелкин, сколько жил на свете, никогда не видел. Явившись из запредельного мира, они стали готовить душу дерева к уходу. Безгрешная жизнь деревьев, разумеется, не противна Богу, и в райских кущах для любого из них всегда найдётся место, в отличие от нас грешных. Бабочки, эти молчаливые и верные посланники Смерти, исполняли какой-то ритуальный танец вокруг кроны – вместилища души дерева. Бабочек было так много, что пыльца с их бумажных крыльев белой пудрой висела в воздухе, да и сами бабочки, исполнив свой долг, снежными хлопьями валились на землю, покрывая траву мучнистой пылью. Сразу же после этих белых херувимов на дереве: на стволе, ветвях и листьях – появились темно-зеленые гусеницы. Они были похожи на маленькие складные мерительные инструментики. Складываясь и раскладываясь, гусеницы словно обмеривали дерево, готовясь шить ему саван. В летний полдень, устав от работы, гусеницы блаженно отдыхали, повиснув на едва видимых шёлковых нитях. Покачиваясь на лёгком ветерке, они, в дрёме переждав жаркие часы, к вечеру снова устремлялись на дерево, продолжать свою мрачную работу. Потом исчезли и гусеницы, опутав тополь мутной полупрозрачной тканью, похожей на старую застиранную марлю. Кое-где саван прорывался, грязные его лохмотья полоскались в прозрачном воздухе, показывая всю непристойность тленья. Кора дерева, отслаиваясь, отваливалась кусками и тоже свисала на высохших сухожилиях, обнажая бурое окоченевшее тело. Иван Захарович всячески избегал смотреть в окно, чтобы не видеть печальное зрелище, от которого начинало першить в горле. К осени всё было кончено. Костлявое, безобразное многорукое дерево тщетно старалось зацепиться за пролетающее облако, чтобы оторваться от земли вслед за душой. Но – увы! Под первыми осенними дождями зрелище стало ещё горше. Холодный порывистый ветер не заламывал, как прежде, ветви, а только злобно свистел в засохших прутьях. В народе говорят, что сухое дерево у дома – к несчастью и близкой смерти кого-нибудь из рядом живущих людей. Так и случилось. По первому зазимку, то ли от мороза, то ли от ветра-холодрыги, дерево рухнуло, расколовшись до самого комля. Проломив крышу и потолок, тополь придавил братьев, сидевших в это время за пустым столом в горестный час похмелья. Братьев схоронили соседи, а дерево долго ещё лежало, упираясь раскоряченными ветвями в землю. Как будто хотело, да не могло подняться — слишком сильно земное притяжение. Кстати сказать, и в то лето у братьев урожай не вышел – чертогон задушил картофельные ростки. Такие вот дела бывают на белом свете… И одинокий тополь способен мстить. А лес или парк? Если каждое сгубленное дерево начнет сводить счеты, где спрятаться человеку от возмездия? Вот и здесь от некогда живописного парка осталось одно воспоминание. Со всех сторон его потеснили дома-новоделы, где на первое место выпирает тщеславие и безвкусица — такие же, как у их обремененных золотыми цепями и браслетами хозяев. Бывший коммунистический и комсомольско-космополитический охлос, разжиревший на объедках и забывший свое подлое происхождение, выхваляется нахватанным с одобрения ныне власть предержащих. Теперь парк стал хиреть и скукоживаться. Строительный мусор: обрезь, цементная крошка, битый кирпич, грязно-белые остатки извести – паршой покрыли недавно густые, никогда не кошеные травы, чахлый вид которых сегодня приводит в уныние. Но не все так худо в этом мире! Если согласиться с мнением горожан, то и парк этот, и Евсеев дом еще очень даже хороши, и нечего привередничать! Может быть, оно и так. Он, горожанин, обкурившись асфальтовыми испарениями и автомобильным чадом, посетив этот парк, вздохнет полной грудью, зажмурится, и лицо его расползется в улыбке: «Ах, как хорошо-то здесь!» Действительно, несмотря ни на что, парк еще удивляет какой-то запредельной таинственностью, словно в каждом дереве: в березке, в кленочке, в тополе – тоже живет Божья дудка. Стоит только остановиться и прислушаться, как тихая густая музыка заполнит все твое существо. Звука нет, а ты его слышишь. Вибрация в пространстве живого — это радость встречи солнца, каждый луч которого создает то, что мы называем гармонией. Вот ведь слово какое! Гармония! Гармонь. Да, гармонь… Кто теперь знает ее тоскливые вздохи по русскому раздолью, ее звонкие и радостные переливы, когда гармонист отдохнувшими пальцами пробежится наскоро, едва касаясь клавиш… Так пробегает, пробуя зеленые листочки первыми каплями, летний дождь, перед тем как разыграться весело и звонко — по траве, по лужам, по крышам. Гармонь — это и сваха, и сводница, и разлучница, и утеха молодой удали. Кто в наше время еще помнит цветастые карагоды на вытоптанных каблуками полянах, где жениховались и невестились многие поколения хлеборобов и ратоборцев России? Разве может электронная музыка, рожденная вибрацией тока, заменить живую душу русской тальянки? Это все равно что сравнивать тексты на интернетовских сайтах с рукописными книгами, которые действительно заполнены живыми знаками, а не мертвыми электронными символами… Да что там говорить! То, что есть — не бережем, потеряем — ищем. Там, где щербленный гребень из вновь посаженых елей уже прочесывает парк, спускаясь к странному одноэтажному строению с высокой трубой местной котельной и примкнувшей к нему, плечо в плечо, то ли прачечной, то ли бани, то ли спортивного комплекса с кухней, а может, и всего вместе взятого под одной крышей, произошло то, что не могло бы произойти никогда с героем, нет, лучше — персонажем данного повествования. Ну какой он герой?.. 1 На вневедомственную службу охраны Иван Захарович Метелкин попал хотя и по «блату», но совершенно случайно. Один весьма удачливый товарищ Метелкина, подполковник милиции в отставке и аппаратный работник областной администрации, используя свои связи, устроил Ивана на дефицитное место санаторного сторожа, и стал Метелкин вхож и во дворец братьев Евсеевых, и в принадлежащий санаторию парк, который все еще служил зеленым заслоном от городского гомона и гари. Место сторожа из-за скудности жалования спасти Метелкина от безденежья, конечно, не могло, но на проезд в два конца — на работу и обратно домой — хватало, даже оставалась некоторая сумма на сигареты, поэтому Иван Захарович с энтузиазмом написал заявление и принял пост у широкого, как шкаф, мужика, неосмотрительно сунув в тиски его кулака свою не то чтобы изнеженную, но далеко не мозолистую ладонь. Предвкушение уединенности свободных вечеров, которых Метелкину так не хватало в житейской круговерти, стушевало боль от рукопожатия. Мужик, к которому Иван был поставлен сменщиком, помимо охраны объекта занимался еще и сапожным делом: и уснуть не уснешь, и приработок надежный. Хорошо бы и Метелкину такое ремесло в руки, но он был дипломированным инженером и к дратве не имел никакого отношения… Смахнув со служебного стола обрезки резины и кожи и спрятав в потаенное место свой инструмент, сменщик строгим взглядом дал понять, что к этим вещам у Метелкина не должно быть никакого интереса. Занимайся и ты, чем хочешь: железо куй или веники вяжи, если способный и ловкий. — Ты вот эту кнопку не тронь, — сказал «шкаф», показывая Ивану на маленькую пуговку красного цвета распределительного щита у тихо гудящего аппарата с несколькими зелеными глазками в застекленном узком окошечке, — это аварийная кнопка связи с милицией. Заденешь невзначай, со спанья, — группа захвата с автоматами приедет. Потом замучаешься объяснительные писать за холостой прогон ментовской машины. Усёк? — почему-то подмигнул «шкаф». — А вот эти зеленые пиповки показывают номера охраняемых объектов. Если пиповка станет мигать, тогда как раз жми красную кнопку и на улицу не высовывай носа — грабеж со взломом! Гопники шутковать не умеют, а черепок проломят. Пусть воруют. Не мешай им. Для этого ментяры есть, у них зарплата хорошая. А ты на рожон не лезь, не наше с тобой это дело. Главное — через каждые два часа делай обход точек – складов, значит. Там тоже возле дверей и ворот кнопки, вот их надо нажимать обязательно при каждом обходе. Если через два часа сигнала от тебя на центральном пункте не будет, менты тоже примчатся. Могут и по шее дать, если проспишь свое время. Ты мне закурить дай, а то свои жалко докуривать, всего пара штук осталась, — сказал сменщик и хлопнул Ивана по плечу так, что тот прогнулся. — Ну и лапа у тебя, как лопата совковая! — Метелкин миролюбиво протянул мужику сигарету, которая тоже была предпоследней. — Ключицу обломил… — Не ссы! — сказал мужик. — Все — путем! — и, отшвырнув от себя дверь сторожки, нырнул в набухший влагой серый войлок начинающего вечереть дня. «Шкаф» был ловок и силён, и после его ухода Иван Захарович Метелкин стал немного сомневаться в правильности своего решения поработать сторожем. В самом деле, какие барыши сулила ему эта служба? Если вычислить стоимость проезда сюда и обратно, как накладные транспортные расходы, выражаясь языком счетовода, в активе остается только сумма для поддержания никотиновой зависимости, то есть деньги, конвертированные в ядовитый дым. Проще бросить курить. И здоровье поправишь, и на такую работу ходить не надо, чтобы просиживать бессонные ночи в собачьей будке, отведенной под сторожку, охранять, как цепной пес, кладовые очередного общества с ограниченной ответственностью — «ООО», козырной процент акций которого ухитрился переписать на себя ушлый проходимец, присвоив право первой руки при дележе. — Трезор, фас! Фас, Трезор! — Гав! Гав! Гав! У Ивана действительно из горла чуть не вырвался хриплый собачий лай. С ума сойти! Вот куда могут завести критические размышлизмы, если поддаваться их влиянию. Иван Захарович осмотрелся по сторонам — маленькая, в два шага по периметру, коморка, продымленная насквозь никотиновой смолкой, дощатый стол в черных несмываемых пятнах сапожного вара, два вихлястых стула, выброшенных за ненадобностью из конторы и подобранных Божьей милостью, какое-то самодельное подобие вешалки и — все! Единственной приметной вещью здесь была настольная лампа экзотического вида, представляющая собой гипсовую фигуру голой бабы во всем своем естестве, широкобедрой и задастой, натуралистическая красота которой могла бы поспорить с каменными изваяниями скифов. Белотелая эта соблазнительница держала в вытянутой руке розовый шелковый зонтик, под которым ровным призывным светом горела электрическая лампочка. В самом интересном месте у барышни был впаян крохотный тумблер выключателя, так и зовущий к себе, чтобы им поманипулироватъ. Неизвестный самодеятельный скульптор был гениален в своей скабрезности, вызывающей чувства не только эстетические. Пощелкав несколько раз выключателем и убедившись в его полной исправности, Метелкин, расслаблено вытянув ноги, закурил сигарету. Подлая эта привычка — дым глотать! Думаешь, что всегда можешь от неё отказаться, но этот отказ всегда откладываешь на будущие времена. Похоже на привязанность к развратной женщине, после близости с которой идешь домой, отплевываясь, с клятвенным убеждением не опускаться до животных прихотей, но потом, махнув рукой — а-а, это в последний paз! — снова покупаешь бутылку водки с куском дешевой колбасы и униженно скребешься в ее двери в предвкушении сладостного чувства… Так часто бывало в молодости у нынешнего сторожа и инженерно-технического работника эпохи развитого социализма, Ивана Захаровича Метелкина. «У, блудница вавилонская!» — вспомнив приключения юности, Иван Захарович благостно заулыбался. Затянувшись поглубже куревом, он стал лениво выпускать кольца дыма в направлении белотелой красавицы под розовым абажуром. Кольца затягивало под зонтик, где в перегретом воздухе они взлохмачивались и горячим потоком выносились вверх уже сиреневым от подсвета дымом, как из благовонной курильницы. Фимиам разврату! Иван улыбался, вспоминая «разврат» подросткового времени, в который неожиданно окунулся, как муравьи в белесоватую жижу умирающего тополя… 2 Тогда, на заре свой молодости, в первоцветных годах своих, Иван Захарович Метелкин, а попросту Ванька-Веник, водился с Мишкой Спицыным, по прозвищу Спица, который впоследствии дослужился до полковника госбезопасности, а в отставке окунулся в бизнес, да так и сгинул в прожорливом чреве Баал-Зебула, Молоха в нашем нынешнем понимании. Нашли бывшего рыцаря своей страны с прострелянной башкой на городской свалке бомжи, которые и довели до сведения правоохранительных органов информацию о человеческом трупе среди скупых отходов местной промышленности и зловонного бытового мусора. Мишка с Иваном были самыми настоящими закадычными друзьями, в том понимании, что, помимо прочего, любили и совместно закладывать за кадык. Мишка проживал в старом просторном рубленом доме на территории районной больницы, где его мать работала главврачом, и квартиру им дали в бывшей хозяйской при¬стройке — удобно и хорошо. Подвал в доме тоже был просторный, выложенный бутовым камнем, — все сделано не в наше время, то есть на совесть. Там находился большой склад лекарств и медицинского оборудования, и там же хранились картошка и всякие соления на зиму для семейства столь нужного специалиста. Ныряя с другом в подвал за припасами, Иван поражался обилию больших зеленых бутылей с притертыми стеклянными пробками. Бу¬тыли эти плотно сидели в плетеных корзинах, простеленных со¬ломой, как куры на яйцах. Что было в бутылях, ребята не знали, и однажды Мишка решил спросить об этом у матери. Она ответила, что это вшивомор – яд такой, для уничтожения насекомых. Ну, вшивомор так вшивомор! И на этом вопрос был ис¬черпан. Ребята продолжали лазать в подвал, и если прихватыва¬ли что, так это витамины и марганцовку. Витамины тут же глота¬ли, а из марганцовки делали све¬тящийся порох. Рецепт его изготовления весьма прост. Как известно из школьного учебника по химии, марганцовокислый калий при нагревании начинает обильно выделять кислород, и если к нему в известных пропорциях подмешать древесный уголь и алюминиевую пудру, то получится взрывная смесь с яр¬кой магниевой вспышкой, не уступающая пороху. Из этой смеси догадливые ребята делали ракеты: набивали картон¬ную гильзу самодельным порохом, привязывали гильзу к наконечнику стрелы и, предварительно запалив с одного конца, по ночам пус¬кали в небо. А, надо признаться, ночи в то время были — глаз вы¬коли. Ни одного фонаря на улице. Электричество еще не проводили, а местный чахоточный движок на радиоузле был маломощным и питал только одну улицу, где жило все районное начальство. Зрелище было потрясающее: горящая стрела вонзалась в черное небо, расцветая яр¬кой вспышкой. Жители, кто из общественников, грозились милицией: — Спалите деревню, стервецы! Но не спалили ведь… Тут главное — рассчитать за¬пал так, чтобы вспышка происходила на макушке подъема, на взлете, и все дела! С коротким сухим треском разрывалась занавеска ночи, и свет выхватывал из черной бездны запрокинутые к небу бледные, худые восторженные лица да купы черных остолбеневших деревьев… …Между белыми шапками плесени, в холодном погребе, зеленые пробки бутылок таинственно и призывно отсвечивали при керосиновой лам¬пе. В один из дней простая мысль заставила школяров усомниться в истинности слов матери: если в бутылях яд, то почему нет предупреждающей надписи? Одна из посудин была откупорена, и из узкой горловины пахнуло резким, но уже знакомым спиртным духом. В свои пятнадцать лет друзья потихоньку в местной чайной уже пробовали рябиновый вкус, от которого сразу же становилось вольготно и жарко. Отхватив блестящим скальпелем, которых в подвале было более чем достаточно, кусок тонкой полупрозрачной медицинской трубки, ребята без особых хлопот нацедили в стоящую рядом кол¬бу граммов триста-четыреста розоватой жидкости, однозначно пах¬нущей спиртом, и решили предложить ее кому-нибудь на анализ. Самим попробовать было боязно: а вдруг это действительно яд? Иван быстро сунул колбу за пазуху, и они вынырнули на свет божий, под яркое горячее солнце. Куда податься? В деревне жил один дед, звали его Шибряй, а прозвище он имел – Клюкало, за свою оторванную на войне ногу. Клюкало этот был большой любитель побаловаться свежатиной из шустрых полевых воришек – сусликов. Сусличий промысел в то время был основным занятием деревенских ребят. Шкурки принимались в заготконто¬ре без ограничений, а тушки они приносили Шибряю. Дед таким гостинцам радовался не¬обыкновенно. Взвар делал в помойном ведре, другую посуду жена не давала. Клюкало разжигал во дворе под высоким изогнутым та¬ганом костер, ставил на таган ведро с розоватыми тельцами гры¬зунов и нетерпеливо топтался, загребая деревянной ногой пыльную землю. Когда вода в ведре закипала, он, блаженно щурясь, широкой щепой снимал с отвара густую пену, подцеплял тушку и, по-кошачьи повернув голову набок, пробовал уцелевшими зубами побелев¬шее мясо. За один присест Шибряй мог съесть штук десять-пятнадцать разжиревших на колхозных хлебах зверьков, ну а ежели под во¬дочку, да с растяжкой, то и десятка три укладывал. Пил он, разумеется, все подряд, лишь бы булькало и першило в горле. Такого вшивомор не одолеет, дед и ацетон пробовал пить и — ничего, не загнулся… Товарищ все уговаривал Ивана, а заодно и самого себя, мол, что делать – животные гадостей не пьют, на них опыт не поставишь, остается только один дед Шибряй, тот все смо¬жет. И, уверовав в правоту своего дела, закадычные друзья смело пошагали по широким сельским улицам к дегустатору. Но у палисадника Шибряева дома путь им перегородил Колька Манида – здоровенный малый лет девятнадцати, работавший после школы, перед Армией, на радиоузле монтером. Манида водил дружбу с сыном Шибряя и прослыл на селе безотказным утешителем женских судеб. Бабы поговаривали, что Колька в этом деле был большой мастер. Видать, Манида уже приложился у Шибряя и стоял теперь навеселе, широко улыбаясь. — А-а, привет активистам-онанистам! — Манида растопырил ру¬ки, чтобы перехватить недорослей. — Кто дрочет, тот баб не хочет! А ну-ка, ну-ка, покажите ручки! — гоготал он. — От Дуньки Кула¬ковой на ладонях шерсть должна расти. Мишка Спицын с готовностью вы¬бросил руки ладонями вверх: на, мол, смотри — никакой шерсти на ладонях не растет. Иван показал только левую ладонь – правая рука его бережно придерживала за пазухой стеклянную колбу с неизвестной пока жидкостью. Манида, заинтересованно запустил Ивану подмышку свою лапищу и, выхватив колбу, извлек ее на свет. — Вот те раз! — воскликнул он. — К химичке направились с реактивом-то? Ну-ну, привет ей от меня! Скажите, что зайду ско¬ро. Она у меня в очереди на послезавтра, — Манида вытащил из ко¬лбы бумажную пробку и уткнулся в горлышко здоровенным носом. – Э! Да тут разобраться надо! Никак — С2H5OH? Учил, учил химию! Я у этой Нинки Иванны все боль¬ше на повторных уроках ума набирался. Любила она меня без обе¬да оставлять, а во вторую смену — без ужина. Ох, и вопросики мне тогда подкидывала! — от приятных воспоминаний он сладко зажмурился. — Я эту реторту ей сам занесу. Не бес¬покойтесь. Все будет — хок-кей! Покачав в тяжелом кулаке колбу, Манида опрокинул ее, сделал несколько глотков, отнял от губ и, скривившись, шумно выдох¬нул из себя воздух. Ребята опасливо глядели на него: что будет? — Н-да! По-моему боярышником отдает. За чистоту реакции не ручаюсь, — он, разомлев, попридержал школяров за плечи. — Очковые ребята! Молотки! А что трением молофью добываете — это ничего. Я и сам иногда для разнообразия этим способом поль¬зуюсь. И — ничего, ништяк! — Колька выставил перед ними торчком две большие и загребущие ладони. Колба уже болталась в его широком кармане. — Во! Ни одной шерстинки нет! А за посудой потом зайдете. Легонько столкнув пацанов лбами, он повернулся и крупным неровным шагом направился к сво¬ему дому. Сомнений не было. Ребята понимающе переглянулись и не сговариваясь двинулись обратно к подвалу. Время было августовское. Грустно шуршал пожухлый чертополох по краям пустынных огородов. Летние каникулы заканчивались, скоро идти в школу, и подростки решили элегическую эту пору отметить, как водится, хорошей выпивкой, благо продукт проверен — яда не об¬наружено. Весь их энтузиазм и творческий пыл остудила няня — домработ¬ница в семействе главного врача. В этот день она, как на грех, вздумала заниматься засолкой огурцов, и подвал был под ее бди¬тельным контролем. Нырнуть туда — никакой возможности. Она, за¬сучив рукава, ошпаривала крутым кипятком у самого входа в вожделенные закрома большую дубовую кадушку. Заметив ребят, няня строго пригрозила пальцем и тут же за¬ставила таскать неподъемные ведра из больничного колодца такой глубины, что он казался бездонным. Теперь они с ненавистью крутили ог¬ромный скрипучий барабан и, плеская на землю, носили бесконечную воду. Но… был день, и была пища. Наутро, чуть свет, наспех умывшись, Иван уже нетерпеливо свистел под окном своего дружка с намерением осуществить их вчерашние за¬мыслы. Долго свистеть не пришлось. Нырнув в подвал, они быстренько нацедили в пол-литровую бутыл¬ку боярышника, рассовали по карманам картошку, не забыв прих¬ватить огурчиков вчерашнего засола. Мишка, вооружившись операционным ножом, быстро отхватил приличный шма¬ток домашней копченой грудинки, висевшей тут же у потолка на черном кованом крюке. После такого набега, тихо просочившись за дверь, они огородами подались на речку. Там, над песчаным свеем, на пустынном крутом берегу реки имелась потаенная пещера, выры¬тая неизвестно кем и неизвестно когда. Это было их так назы¬ваемое «разбойничье место», где ребята играли в свои, не всегда без¬обидные мальчишеские игры. В пещере было все для «культурного» отдыха братьев-разбойников. Во-первых, имелась коробка золотого пахучего флотского табака и две курительные трубки, приобретенные по случаю Мишкиного дня рождения, когда мать, расщедрившись, отвалила ему на морс и леденцы приличную сумму. Дабы табак, как и порох, всегда оставался сухим, ребята предусмотрительно пересыпали его в боль¬шую металлическую коробку из-под индийского чая, а трубки, после того как накурились до одури, спрятали, завернув в газету, под слой перетолченной, рассыпанной на полу соломы, в самый даль¬ний угол. Во-вторых, тут же под рукой, на широкой дощатой полке, расположенной поперек всей пе¬щеры, всегда находились котелок, соль, хлеб и спички. Для того времени запасец был совсем неплохой, к тому же охапка сухих дров всегда аккуратно пополнялась за счет того, что плохо лежало на сельских задворках. Конечно, для полного счастья не хватало какой-нибудь пленницы. Но что поделаешь? Ровесницы их почему-то не жаловали, а с малолетками, которые крутились под ногами, играть в куклы подростки боялись. У Ивана была надолго сохранившаяся рыбацкая привычка — прятать где-нибудь в кепке или за воротником крючок с леской, так, на всякий случай. Удилище с поплавком смастерить всегда можно, а рыбка в то время — слава КПСС! — водилась. И уха, конечно, не помешала бы… И вот, пробираясь мимо изб, ребята решили наковы¬рять червячков в унавоженной с весны куче, где деловито копались куры. А, надо сказать, червяки там водились отменные. Их с большим аппетитом глотали не только куры, но и любая рыбная братия. Разворошив кучу, молодые рыбари присели, выбирая насадку пожирнее, но тут их осенила великолепная мысль: курица в собственном соку нисколько не хуже ухи, а, может быть, даже питательней! Как же могут разбойники да без дичи? Быстро размотав тугую, из шелковой нити, леску, Иван насадил толстого, извивающегося, как грешник в аду, дождевого червя и мигом подбросил наживку отпрянувшим было курам. Озадачено повернув голову, черная с ярко-красным гребнем хохлатка клюнула несколько раз обеспокоенного червяка и разом заглотила его. Не понимая, что случилось, хохлатка икнула и вдруг, заполошно захлопав крыльями и прижимая голову к земле, заголосила на все село так, что сидящие в сладкой дреме вороны с карканьем сорвались с растущей рядом ветлы и закружили, как рваные листы горелой бумаги. Подтащив упирающуюся добычу, Иван сунул под растрепанное крыло ее пламенеющую голову. Сразу стало тревожно и тихо. Воровато оглянувшись, подростки как ни в чем не бывало продол¬жили путь к речке по заросшей лопухами меже, держа под неусып¬ным контролем добычу, которая отчаянно царапалась своими острыми когтя¬ми. Пещера, в которой они собирались отметить конец лета, нахо¬дилась на том берегу, где разросшийся краснотал обра¬зовывал непроходимую чащобу. Рядом торчали из воды черные сваи бревенчатого моста. Мост этот был однажды по полой воде разру¬шен пьяными подрывниками, которые, не рассчитав заряда аммонала, вместо льда подняли на воздух единственную на селе переправу. Теперь переходить речку надо было вброд по илистому зыбкому дну. Ильин день уже прошел, и упругая речная струя стала светлой и знобкой, лезть туда не хотелось, и друзья бросили жребий — кому кого придется переносить на горбу через брод. То ли Мишка Спица словчил, то ли и впрямь так крутанулась у него в руке монета, но лезть в воду пришлось Метелкину. Засучив штаны, покрякивая и качаясь под тяжестью упитанного Мишкиного тела, Иван медленно пробирался к другому берегу, уходя по щиколотку в податливую тину. Притихшая было курица неожиданно выпорхнула из рук, плюхнулась в воду и, бешено колотя крыльями, крепкими, как гребной винт, бросилась под шаткие ноги «перевозчика». Удар был такой силы, что оба приятеля тут же оказались в речке. Крылатая жертва еще пы¬талась выкрикнуть что-то гневное, но вода равнодушно относила ее вниз по течению. Леса была длинной, и курицу унесло далеко, пока она не остановилась, зацепившись ниткой за корягу. Фыркая и по-мужски матерясь, приятели перебежали брод и подтянули к себе разом обмякшую добычу. И вот тогда можно было понять, почему сельский шалопай Мишка Спица дослужил¬ся до столь высокого чина в карающих органах… Он не торопясь подхватил недоутопленную хохлатку, зажал ее голову между указательным и средним пальцами правой руки и резко, как бросают соплю, тряхнул птицу к земле. Через мгнове¬ние Иван с удивлением смотрел на сонно зевающую голову с красной короной в Мишкиной горсти, а внизу, у ног, на влажном песке, выталкивая из хрипящей гортани кровь и что-то брезгливо отстра¬няя чешуйчатыми лапками, вытягивалась в последней судороге чер¬нушка. От шеи к голове в Мишкином кулаке тянулась кро¬вавой жилой шелковая леска. Крючок засел так глубоко, что пришлось сматывать с пальца леску и протаскивать через нее, как оторванную пуговицу, клювастую хохлаткину голову. Спицын, размахнувшись, забросил ее по ту сторону обломков моста, и она, булькнув, ушла на глубину кормить раков. Что было делать? Иван подхватил за ноги раскинувшую веером крылья добычу, и они, роняя с одежды неисчислимые капли воды, встряхнувшись по-собачьи, подались к своему «разбойничьему месту» — в потаенное логово, где ни одна душа не могла помешать им сотворить желаемое. Обогнув по пути топкую лощину, заросшую ивняком и кугой, где паслись, отфыркиваясь и хлеща себя хвостами по бокам, нес¬колько колхозных лошадей, ребята остановились возле навалившейся на бе¬рег раскидистой ветлы у входа в свое обетованное место. Бросив на песок обезглавленную курицу и сложив все свои пожитки, они стянули с себя мокрую одежду, развесили ее на ветле и, оставшись нагишом, с гиканьем на манер туземцев стали вски¬дывать вверх кулаки, приплясывая вокруг добычи. В апогей победных кличей друзья заметили, что к ним приближается Колька Манида с отвислой папиросой на ши¬рокой губе, и загрустили. Вероятно, Манида выследил мальчишек из любопытства. Вид у него был праздный, хотя стоял раз¬гар рабочего дня, и Колька в это время где-нибудь был позарез нужен, это уж точно. Живя по принципу «работа не веревка — по¬стоит», он частенько отирался с удочкой на реке. Вот и теперь, остановившись перед ребятами, по-свойски улыбаясь после вчерашнего, он резко воткнул удилище в песок возле своей правой ноги и замер, как племенной вождь с боевым ко¬пьем. Вид его был по-отцовски самоуверен, как и по¬добает вождю. Приятели застыли, ожидая какого-нибудь подвоха. — Э, да ты еще с таким секульком живешь и не застрелишь¬ся? — Манида нагнулся и, как пробуют за сосок умывальник, ладонью снизу вверх потрогал Мишкино полумужское начало. Тот стоял, смутившись до слез и не зная, что сказать. Надо же Маниде привалить сюда, теперь весь пир испортит! — Ну, ладно, ладно, — великодушно похлопал он Мишку по плечу. — Не обижайся, у твоего друга тоже только милиционеру на свисток и хватит. Эту штуку надо каждый день тренировать, тогда толк будет! — Манида, скрестив ноги, опустился там же, где и стоял. — Я вот вам анекдот подкину… Приехала наша партийная делегация в одно дружественное африканское племя. Вождь по такому случаю собрал всех жителей вокруг огромного общего костра, накатили, как и полагается, по котелку тростниковой бузы, человечиной угостили, боевые танцы показали, а как встреча окончилась, тузем¬цы окружили костер, наши тоже рядышком встали. Задрали аборигены набедренные повязки, ну и давай из своих шлангов костер поливать. Обычай у них такой. И нашим знак делают, мол, чего там, давайте смелее. Что делать? Международный скандал может выйти! Руково¬дитель делегации расстегнул на бостоновых брюках форточку, вслед за ним все остальные, и тоже присоединились к этому ритуальному акту. Туземцы посмотрели на наших и хором стали, пританцовывая, кричать: «Бум-булумбум! Ха-хаха! Бум-булумбум! Ха-хаха!» Наши смущенно спрашивают у переводчицы: «Чегой-то они так раскрича¬лись?» Переводчица помялась, помялась, да и говорит: «Тузем¬цы увидели, чем вы тушите костер, и стали смеяться, мол, с такими булумбумчиками, и вы хотите нас научить коммунизм строить?» Манида беззлобно ткнул Ивана кула¬ком в живот: — А вот здесь смеяться надо! Потом посмотрел на все припасы и распростертую курицу, которую Иван хотел незаметно отодвинуть в кусты, и покрутил головой: — А я смотрю, что это бабка Миронова к твоему отцу пошла? Злая, как ведьма. Это не ее ли курица? — Манида веером поднял одно крыло. — Э, точно ее! Таких чернушек у нас в Бондарях больше ни у кого не замечено. Но я молчок! Ни-ни! — он дурашливо приложил палец к губам, сделав заговорщицкое лицо. — Один се¬кунд — и мы из нее чахохбили по-нашенски сделаем! Он весело вытащил из кармана узкий длинный нож и, не обра¬щая внимания на перья, вспорол белеющее куриное гузно, поскреб там двумя пальцами и, слегка дернув, вытащил спутанные, как розовые шнурки, внутренности. Между пальцами, стекая с ладони золотом желтка на песок, среди окровавленных лохмотьев, белела раздавленная скорлупа яйца. Манида подошел к воде, пустил по течению куриные потроха и стал промывать вскрытую тушку. Вынув курицу из воды, он с коротким хрустом переломил ей ноги, обрезал и тоже бросил в речку. Ребята с недоумением смотрели на него: надо же сначала ощипать перья, а потом потрошить… — Ну, что зенки вылупили? Марш огонь разжигать! — по-хозяйски приказал Колька. Друзья быстро разложили сухие дрова, и вскоре, весело потрески¬вая, они занялись зыбким пламенем. Иван нырнул в пещеру, принес пачку соли, и Манида, густо посолив курицу изнутри, стал смазывать ее размокшей синеватой глиной, наковырянной тут же, у берега. Через минуту-две внушительный, больше футбольного мяча, шар блес¬тел лакированной поверхностью. Внутри него, как ядро грецкого ореха, находилась чернушка-хохлушка. Манида оставил шар на песке, давая ему немного подувянуть и окрепнуть. Пока нажигались уголья, надо было что-то делать, и Иван снова полез в пещеру, за куревом. Тем временем их старший благодетель уже сидел по-свойски у костра, сжав мертвой хваткой бутылку, и терпеливо вдалбливал Мишке правила пи¬тия неразбавленного спирта. — Тут что главное? Не дышать! — он вытащил зубами бумажную пробку, выплюнул ее, поднял бутылку на свет, что-то вниматель¬но разглядывая. — Продукт вчерашний? – Мишка с готовностью кивнул. — Ну, тогда смотри и учись, пока я жив! – он вложил в губы узкое, как флейта, горлышко бутылки и медленно сделал не¬сколько глотков. Сало и хлеб были под рукой, но Манида не кинулся тут же зажёвывать выпивку, а, подняв глаза к небу, как мо¬жно длиннее выдохнул, прислушиваясь к чему-то внутри себя. По¬том пальцами отщипнул от краюхи хлеба, поднес щепоть к носу и также долго-долго, с шумом, всасывал через широкие ноздри воздух. Потом откинулся с наслаждением, упираясь ру¬ками в песок, и победно поглядел на подростков. Мишка, а он во всем опережал своего друга, подхватил посудину и, зажмурившись, быстро-быстро стал глотать из горлышка. Запрокинутое лицо скорчилось в гримасе отвращения. По подбородку ему на голый живот обильной струей потекла столь ценная влага. Поперхнувшись, расплескивая спирт, он чуть не выронил бутылку, которую Иван тут же подхватил. Мишка, синея, со слезами на глазах, всасывал и никак не мог всосать воздух. С утробным звуком «Ы-ыыыы!» он, скребя песок паль¬цами, лег на живот и, дотянувшись до воды, стал по-собачьи лакать прямо из речки, остужая обожженный язык и нёбо. Глядя на друга, Иван, с опаской приложив бутылку к губам, быстро запрокинул голову и не дыша сделал несколько глотков. Сначала вкуса не ощутил, но потом, когда он резко вытолкнул воздух, почувствовал, как внутрь, от гортани до самого седалища, вхо¬дит, туго поворачиваясь, ржавый железный костыль. Но уже через пять-шесть секунд Иван наслаждался теплом, которое прорастало из самой мальчишеской сердцевины. Затем нарочито медленно и спокойно двумя пальцами он подхватил сочащуюся пластинку копченого сала, тщательно наструганного Манидой, не спеша отломил кусочек хлеба и как ни в чем не бывало стал с удовольстви¬ем жевать. Манида восхищенно смотрел на такого способного ученика: — Е-мое! Вот это заглотнул! Ну, молоток! Ну, молоток! Наверня¬ка кувалдой будешь. В каких таких школах ты этому научился? — он только покачивал своей лохматой головой. Манида не знал, что Иван с девяти лет ходил с отцом плотничать, помогая ему то принести-отнести инструмент, то поддержать доску, одним сло¬вом, был на подхвате. Иван приучался к труду и заодно маленько подкар¬мливался. Не обходилось и без выпивки. Отец, то ли от скуки, то ли забавы ради, иногда плескал ему на донышко стакана, когда ла¬дились на работу или когда размывали руки. Всяко бывало… Мишка еще долго сидел, вытирая слезы и ни к чему не притра¬гиваясь, а Иван с Манидой посмеивались, аппетитно уплетая прокопченное Мишкиной няней на яблоневых опилках и немного подвяленное на воздухе доброе домашнее сало. Незадачливый выпивоха не утерпел и, снова ухватив бутылку за горло, резко опрокинул ее в рот. В этот раз у него получилось. Торо¬пливо подцепив сало, он стал тут же глотать его, почти не раз¬жевывая. Слезы на глазах еще не просохли, но Мишка уже был улыб¬чив и гордо поглядывал на Маниду. Колька обеспокоено покосился на поубавившуюся выпивку, вы¬тер губы тыльной стороной ладони, одним махом влил в себя по¬рядочную порцию боярышникового спирта, занюхал его хлебной кор¬кой и дружески, на равных, спустившись с высоты своего положения, обнял ребят за плечи. Всем было хорошо и уютно. Весело, как цыгане в красных одеждах, на черных обу¬гленных поленьях плясал огонь. Жар от костра аккуратно сдвинули в сторону, разровняли его, сделав огненный круг, который то разгорался, потрескивая, то покрывался бледным налетом, чтобы через мгновение предстать во всем своем огненном величии. В этот круг Манида уложил глиняный шар с неощипанной кури¬цей внутри, поверх него тоже стал расклады¬вать горящие поленья. Было так хорошо, что лучше быть не может. То ли от огня, то ли от спиртного горели лицо, руки и даже подошвы стоп. На огне глина стала быстро твердеть, покрываясь мелкой се¬тью трещин, через которые спустя некоторое время маленькими гейзерами стали выры¬ваться ароматные дымки. Манида угостился приобретённым ребятами капитанским табачком, и все они, мир¬но покуривая, разлеглись на теплом августовском песочке. Речка, играя холодными солнечными бликами, безраз¬лично спешила мимо куда-то по своим делам. От ко¬стра и от пригревающего солнца одежда стала парить, так что скоро можно было прикрыть мальчишечью наготу. Иван чувствовал, как хмель медленно и сладко высасывает его силы, словно перезрелую сливу, и как тело, отрываясь от земли, тает, теряя вес. Ловчее и лучше их, сидящих здесь во¬круг чадящего жжеными перьями костра, никого в мире не было. Вот они какие — трое мужиков, веселых и сильных, полеживают себе на бережку реки Большой Ломовис, попыхивают табачком, и — ни¬чего! Они молоды и красивы! Сама земля прислушивается к мужскому разговору, сдобренному легким матерком, метким и беззлобным. Сей¬час вот расколется этот глиняный орех, эта черепушка, и они будут, ломая руками птицу, не спеша жевать душистое мясо, запивая его боярышниковым спиртом… Иван встал и быстро полез в костер палкой, чтобы выкатить ши¬пящий и свистящий со всех сторон, как исколотая футбольная ка¬мера, глиняный шар, но тут же получил от Маниды по ру¬кам короткой и хлесткой хворостиной: — Поперек батьки в пекло не лезь! Сначала Иван обиделся до глубины души, отвернулся и чуть не запла¬кал от жалости к себе: как же так? Он уже считал Кольку своим старшим другом, своим товарищем, а тот его — по рукам!.. Но потом неудержимый смех стал сотрясать Ивана Метелкина, такой, что он даже закашлялся. — Ты чего ржешь? — недоуменно спросил Манида. — Чего ты, а? — Так надо говорить не «поперек батьки», а «поперед батьки», понял, неуч? Мишка, уяснив суть, тоже покатился со смеху, да так, что опрокинулся в воду, и с матом и хохотом снова пополз на песок. Манида растеряно посмотрел на ребят, не улавливая смысла сказанного, но чтобы замять неловкость, тоже заржал по-лошадиному и сгреб малолетних шалопаев в кучу: — Во, падла, грамотеи! Отца учат! Одежда уже просохла и перестала парить. Теперь можно облачаться, чтобы прикрыть свой мужской позор. — А на хрена попу гармонь, а козе телегa! Приятели, гогоча и разбрызгивая вокруг себя воду, бросились в реч¬ку. Ледяная вода сначала ошпарила холодом, а потом, нежно обни¬мая, забаюкала их на своих ладонях. В небе кружил коршун. Он был так одинок, что Ивану даже стало его жал¬ко. Подросток опрокинулся на спину и тоже раскинул руки, вглядыва¬ясь в бездонную синь. Бесконечность потрясла его… Знать бы, что там, на дне вселенной? Да и есть ли оно, это самое дно? Философские размышления оборвала Мишкина туша, которая, навалившись, тут же опустила Ивана на самое что ни на есть настоящее, осязаемое илистое дно… … Господи! Как давно это было! Другая жизнь, другая эра. Метелкин с доброй усмешкой, хотя и не без привкуса горечи, вспоминал свои мальчишеские проделки. Уму непостижимо! Куда смотрели семья и школа?! …Вынырнув из родниковой глубины, Иван торпедой выскочил на берег, завалившись под самый бок костра. Поленья уже прогорели, и Веник, стуча зубами, норовил влезть в него по самые уши. Душистый запах жареного мяса встал над костром, как джин из волшебной лампы, призывая едоков к себе. Иван вопросительно пос¬мотрел на Маниду. — На, глотни сначала, согрейся, — Колька протянул бутылку трясущемуся от холода подростку. Пить не хотелось, но не мог же Иван смалодушничать перед столь представительным товарищем! Он, звякая зубами по стеклу, сделал несколько глотков, и спирт снова обжег внутренности, ввин¬чиваясь до самых пяток. Иван не рассчитал — доза получилась прилич¬ная: земля, на миг накренившись, выровнялась, но стала зыбкой, и чтобы не упасть, Метелкин снова полез в воду. Там у берега все еще плескался и фыркал, как сивуч, Мишка. Несколько раз окунувшись, Иван вылез и стал одеваться, и друг последовал за ним. Одежда была теплой и приятно согревала их озябшие тела. Тем временем Манида выкатил из костра шар, подул на него и развалил на две половины. В одной из них белело мясо. Перья снялись вместе со скорлупой, запекшись в ней. Невыносимо дразня аппетитным духом, курятина лежала как на блюде. Ребята уселись кружком, с нетерпением ожидая команды своего покровителя. Тот молча протянул Мише бутылку, и Спицын, запрокинув голову, сразу начал глотать боярышниковую настойку, поли¬вая свои колени. Видя такое дело, Манида потянул бутыл¬ку на себя, одновременно подсовывая Мишке толстую куриную ляжку, и тот, сграбастав ее, торопливо стал жевать, обжигаясь и урча от удовольствия. Хорошо прожаренное, в собственном соку, ку¬риное мясо парило. Ивану досталась другая ножка, а Манида на правах хозяина взял себе гузку. Оставшуюся костистую часть клушки-несушки поделили на троих. Курятина была настолько хороша, что Иван и спустя годы, особенно в пору холостяцкого скитания по рабочим общежитиям, часто вспоминал вкус того белого, истекающего розовым соком мяса… Сердце гулкими толчками гоняло всосавшийся в кровь алкоголь по молодому телу. Снова стало жарко, и Иван расстегнул рубашку до самого живота. Лошади, что паслись неподалеку, то ли из любопытства, то ли из желания пообщаться с людьми, прибрели на весёлый гово¬рок. Да и обилие матерных слов, видать, по многолетней привычке притягивало их: местный колхоз¬ный конюх, приблудный Хомка Юхан, был виртуоз в этом деле, и лошади шли на знакомые звуки. Коняги подошли совсем близко, обирая под берегом траву и нещадно хлеща себя метлами хвостов. Ребята с любопытством поглядывали на них. Молодые кобылы, резкими дви¬жениями стря¬хивая с себя слепней и налипших мошек, всё норовили подсунуть свои головы под шею вожака. Вожак начал возбуждаться и тихо, как бы про себя, коротко заржал, поигрывая плотной, цвета тяжелой меди, блестящей кожей. Перебирая задними ногами, он, обнажив большие и крепкие, как морская галька, зубы, игриво покусывал своих шаловливых подруг и восторженно всхрапывал. Тем¬ный с синеватым отливом ствол стал медленно выходить из подбрюшья. Молоденькая цыганистой масти кобылка, подгибая задние ноги, все приседала, опуская круп перед похохатываю¬щей мордой ухажера. Широко раздутые ноздри, глубокие и темные, как бездонные воронки, черными розами ложились на ее склоненное тело. Жеребец то поднимался, то соскальзывал передними ногами с услужливой подруги. Ствол, напрягшись до предела, стал похож на толстый раскаленный стальной стержень перед его за¬калкой в масляной ванне. Поднимаясь и опускаясь, пульсируя скрученными жгутами вен, он жил отдельно, как бы сам по себе. Заинтересованные неожиданной картиной и подогретые алко¬голем шалопаи с любопытством наблюдали, чем все это кончится. Манида поцокал языком: — Гадом бу¬ду! Если бы я имел такой дрын, тут же укатил бы в Сочи, на Чер¬ном море деньгу заколачивать, а не здесь, в этих гребных Бондарях ошивался… — Не прибедняйся, Колюха, — со знанием дела вставил Мишка, — небось, наша училка тебя так далеко не отпустит. Купаясь, ребята не раз имели возможность сравнить свои достоинства с Колькиными. Тем временем жеребец с налитыми кровью глазами, победно затрубив, придавил широкой грудью свою податливую подругу, вогнал в нее весь стержень до отказа, и заработал им, как паровозным шатуном. Ко¬былка, выгнув спину дугой, задрав верхнюю губу и обнажая розо¬вые бугристые десны, тихо и утробно урчала. От возбуждения заскоблив ногами по песку, Мишка опрокинул бутылку, и она, быстро опоражниваясь, покатилась к воде. Вода лизнула ее и, видимо, обожглась — отпрянула назад. Затем снова лизнула и, успокоившись, закачала ее у самого берега. Манида с воплем «Чего же ты, сука, наделал!», вскочил на четвереньки и одним прыжком достиг воды, но бутылка, уже накренившись, встала «на попа» и заплясала, как поплавок во вре¬мя поклевки. Колька, не сознавая, что делает, стал быстро черпать пригоршнями воду, где качалась бутылка, и то¬ропливо поднося ко рту, хватать ее губами, будто спирт еще мог находиться там, в набегающей волне. Уже зачумленные хмелем и испачканные общением с великовозрастным балбесом Манидой, ребята, утробно икая, хохотали, отвернувшись в сторону, чтобы не схлопотать по шее за непочтительность. Жеребец, вспугнутый громким криком, сделал резкое движение и вышел из недр своей подруги, поливая лоснящуюся кожу и примятую пыльную траву белой струей. Манида, поняв безнадежность своего дела, встряхивая кистями рук, стал медленно вылезать из воды. Вид у него был растерянно-глу¬поватый – потеря почти полбутылки спирта сбила с него спесь и самоуверенность, а опьянение его было не настолько глубоким, чтобы приту¬пить чувства. Он сел у костра на корточки, раскачиваясь и глубоко вздыхая. Потом принялся в задумчивости раскуривать сигарету, но в мокрых пальцах она отсырела, и ничего не получалось. Наконец он бросил ее в костер и посмотрел на лошадей. Вороная кобылка еще кружилась, тряся головой и царапая копытом землю. Жеребец, успокоившись, стоял, медленно вбирая в себя столь мощное, ставшее обвислым, жало. Манида, глядя на эту картину, стал понемногу веселеть. — «Кофта белая с плеч свалилася, о, как дорог его поцелуй...» – блаженно щурясь, вдруг запел он, но, оборвав на полуслове старую приблатненную песню, обратился к ребятам: — Мужики, а как на счет того, чтобы порнуху посмотреть в натуре, как есть? Друзья весьма заинтересованно отнеслись к этому предложению, сопя от предвкушения обещанного. Догадываясь о том, где они берут спирт, Манида по¬сулил устроить эротический сеанс еще за одну бутылку боя¬рышника. Предполагаемое мероприятие было столь рискованным, что Иван потом долго удивлялся, как это могло придти Кольке в голову. Но эта сумасшедшая идея овладела незрелым сознанием, полу¬обморочным от выпивки и подогретого созерцанием конского риста¬лища, настолько, что ребята, разом вскочив, засобирались бежать туда, куда звал их Манида. Но Колька был трезвее и соображал отчетливо. — Братаны! — высокопарно продекламировал он. — В село до ве¬чера носа не совать, там вас застукают и сдадут родителям под ремень. Доканчивайте курицу и в свою берлогу — спать. А вече¬ром, часиков эдак в девять, перед танцами, я жду вас у клуба. И чтобы — молчок! Никому ни слова, а то языки узлами завяжу. Вникли? «Комсомольцы-добровольцы», горячо божась, стали убеждать его, что они – ни-ни, не проболтаются, суками будут! Манида, подхватив пиджак, засунул руки в карманы и пошел с беспечным видом по берегу, напевая свою любимую: Он красивым был, и вино любил, Выпивал за бокалом бокал. Он обнял меня, целовал меня. Панталончики тут же сорвал… Его голос раздавался на пустынном берегу Большого Ломовиса и уносился все дальше, в степь. Как молодые волчата, радостно поскуливая, приятели вцепились в остов курицы, обобрали все, что было съестного, затем пошвыряли в воду обсосанные кости и осколки глиняной скорлупы с вплавленными в нее перьями. Все шито-крыто, и — никаких гвоздей! Положив под головы рванину, которая была в пещере, они завалились там на солому, прочь от постороннего глаза, посасывая по очереди на¬битую новым табаком трубку и предвкушая предстоящее приключение. Проснулись уже зябким вечером, когда над рекой тон¬кой пленкой стелилась голубая дымка тумана, и небо из бледного становилось синим, наливаясь вечерним покоем. Чтобы придти в себя, ребята выкурили ещё по трубке и подались в село. Пора. Шли снова огородами, дабы помятые физиономии кого-нибудь не насторожили. Добрались благополучно, и, воровато нырнув в подвал, в потемках, на ощупь, проли¬вая спирт на пол, нацедили бутылку всклень, затем, нагнувшись ни¬же линии окон, прошмыгнули в бурьян, а оттуда двинулись в клуб на танцы. Опасливо сторонясь сверстников, Иван нашел Маниду танцующим с одной из местных невест. Надо сказать, что бондарские девчата, боясь ославиться, избегали встреч с Манидой, хотя почти каждая втайне мечтала оказаться в его далеко не скромных объяти¬ях. Вот и теперь девица на выданье, Зинаида Уланова, отстра¬няясь от Кольки обеими руками, как бы через силу топталась под мелодию танго, всем видом показывая, что вот, мол, ничего я с этим дураком не сделаю, нахал он — да и только! Манида, увидев Ивана, бросил партнершу прямо посреди за¬ла и зашагал к парню. Зинка залилась краской и быстро шмыгнула в сторону, от стыда подальше. Зайдя за угол клуба, ребята передали Маниде бутылку, которую он тут же опрокинул в рот, выдернув пробку. — Не пьянки для, а опохмелки, бля! — смачно крякнув, он вы¬тер тыльной стороной ладони мокрые губы. – Крепкая, зараза! На улице была уже спелая августовская ночь. Звезды по кула¬ку величиной развесились, как белые наливы на ветках. Луна ог¬ромным красным помидором выкатывалась из-за бугра, отражаясь огненными бликами на мокрых от росы крышах. Электричества в Бондарях еще не было, и редкие окна желтыми ба¬бочками порхали в черноте ночи. Тишина, как огромное байковое одеяло, накрыла с головой всю деревню. Даже собаки, и те замол¬чали — не с кем было спорить. — К училке вас, что ли, сводить? — скребя затылок, предложил Манида. Мишка радостно закивал головой, возбужденно потирая руки. Ивану почему-то совсем не хотелось идти к химичке. В его эротическом воображении для нее не было места. Для Метелкина училка была бесполой, и вероятное созерцание ее, трепещущей под Манидой, не вызывало никакого энтузиазма. Да к тому же это было не¬безопасно — вдруг она их заметит? Тогда прощай, школа! Выгонят. Поэтому Иван, переминаясь с ноги на ногу, стал отнекиваться. — Ну, ладно, уговорил! — хлопнул его по плечу Манида. — Пой¬дем к Машке Зверевой, та без уговора дает, — и он, повернувшись, быстро нырнул в темноту. Подростки, тычась «Сусанину» в спину, трусили сзади, задыхаясь от предчувствия приключений. У Маньки в окне света не было, перед ними зияли только черные провалы, глубо¬кие, как разинутые глотки. Колька постучал ко¬ротким условным стуком — тишина! Он постучал еще раз. Стало слыш¬но, как скрипнула половица и кто-то, зевая, шарящим движением стал нащупывать дверную задвижку. Пацаны быстро нырнули за угол в ожидании своего момента… … |
0 комментариев