Описание
Повесть рассказывает об удивительной находке в горящем здании старинной рукописи православного служителя, в которой от первого лица обобщается работа священника в России за весь19 век.
Довольно правдиво и подробно описывается весь путь потомственного священника: учёба в семинарии, затем трудное поэтапное прохождение через все инстанции до заветной должности протоиерея.
Чудовищная коррупция, захлестнувшая церковную иерархию в девятнадцатом веке, разъедала и деформировала истинную веру в божественную справедливость, порождала нигилизм, безответственность, служение не истинному Богу, а Мамоне, Ваал-Зебулу.
Эта повесть с первичным названием «Пролог», как нельзя точно описывает все родимые пятна сегодняшнего чиновничьего пожирания своей страны, разрушения веры в нынешнее руководство, потеря им авторитета и уважения граждан, то есть пролог к нашему новому общественному строю.
Хотя прошло с тех около двухсот лет, но до сих пор эта повесть выглядит остро современно.
Купить книгу: www.litres.ru/arkadiy-makarov/starye-doma/
Характеристики
| Отрывок |
Из минувшего: СТАРЫЕ ДОМА «…и говорил им: написано: дом Мой домом молитвы наречётся; а вы сделали его вертепом разбойников». Евангелие от Матфея Старые дома, как и старые люди, больны скопидомством и потерей короткой памяти. Что было вчера, они забывают напрочь, а вот что случалось давным-давно — помнят обязательно. Но пока они — и дома, и люди, сутулясь, противостоят напору сквозного ветра перемен, то можно отыскать в каждом шкафу по скелету и на каждом чердаке по домовому, если покопаться. Но это если хорошо покопаться… А молодёжь нелюбопытна и страдает отсутствием терпенья. Ей подавай всё и сразу, желательно в яркой упаковке, чтоб зажигать на местных тусовках, чтоб поприкалываться, чтоб весело было. Но в жизни весело бывает не всегда… Как-то давным-давно, после окончания института химического машиностроения, мне довелось работать начальником участка объединённых котельных в городе Тамбове. Работа, надо сказать, мерзопакостная. Износ тепловых сетей и оборудования более семидесяти процентов. Технологические колодцы забиты всяческой дрянью, полузатоплены, тепловые камеры в горячей испарине, протечки достигали критического уровня. Бригада ремонтников никогда не просыхала как от водки, так и от фонтанирующего из труб кипятка. Короче, котельные обогревали больше улицу и траншеи, где проложены изъеденные коррозией трубы, а жизнь в близлежащих домах меркла и скукоживалась от вечного озноба и простуды. Поэтому все ответственные конторы были завалены жалобами на плохое обслуживание жильцов теплом. На такую работу уважающий себя инженер никогда не пойдёт — проблем выше крыши, поэтому меня с подозрительной готовностью сразу взяли в начальники разваливающегося участка. А у меня ни опыта, ни знаний в такой области, как теплотехника, одна только агрессивная самоуверенность недавнего середнячка-студента. Была, была в этой работе одна отрада и отдушина — женщины. Операторы котельных. Сто пятьдесят человек самого надёжного возраста от 18 до 60 лет. Если отбросить тех, которым за сорок, то в сухом осадке остаётся где-то сорок-пятьдесят молодых, незамужних, в меру красивых и в меру уступчивых новому начальнику женщин. Успевай поворачиваться! А вертеться приходилось неимоверно. Я только успел жениться, а здесь — хлеба вольные! Работа операторов суточная, вот они от скуки и домогались моего внимания, особенно в ночную смену. Только угомонишься в кровати, сладко закачаешься во сне, а тут — на тебе! Дежурный диспетчер с бригадой ремонтников машину за тобой прислал: в одной из котельных в нагнетающем воду насосе сальник протёк. Ты — начальник, вот и действуй! Обучай своих баб ключом работать, гайки под болты подгонять! Азы слесарного дела на видном месте вывешивай! Написал, вывесил. А тут снова диспетчерская машина под окном сигналит: обмуровка котла от газовоздушной смеси в щебёнку пошла. Запальник в топке еле тлел, а в газовой горелке свищ был. Вот взрывная смесь и сработала. Вот и хлопнуло. Хорошо, что в это время операторша в душевой комнате была, на ночь в порядок себя приводила, а то бы гибель на посту не избежать — операторшу в морг, а начальника в наручники. Потом опять какая-нибудь очень уж впечатлительная дурью к третьим петухам маяться зачнёт: звонит сама домой и томным голосом выпевает моё имя отчество, а жена трубку возле уха держит. Той дурёхе — потеха, а мне — скандал в доме. Такая вот была «се ля ви»! Но я не про любовь воровскую, когда с оглядкой делаешь своё дело, а про один старый дом хочу рассказать. Как обычно профилактический ремонт трубопроводов к зиме делают летом, по той же самой поговорке, что и сани… Одна из моих устаревших котельных была закрыта на модернизацию. Дом, в подвале которой находилась эта самая котельная, подлежал сносу из-за ветхости, а рядом уже готовилась площадка под новую модульную установку, которая экономичнее и надёжнее старой. Поэтому надо было срочно менять всю схему трубопроводов, чтобы согласно проекту, выданному в производственном отделе, обеспечивать теплом и горячей водой жителей небольшого района: несколько домов да детский садик. Демонтаж старых труб (запас карман не трёт, лишними трубы никогда не бывают) решено было начинать со списанного старого, времён фабричной застройки, двухэтажного дома, порядком пожившего на этом свете. Дом был построен ещё в середине двадцатых годов прошлого века из шлаковых блоков для рабочих местного паровозного депо. А тогда строили, как и теперь — шлак вольный, а на цементе можно и сэкономить. Дом осыпался, поэтому через несколько лет рабочим дали квартиры в кирпичных домах, а этот, барачный, был приспособлен под общежитие для нахлынувших в город из ближайших сёл строителей. Город рос и ширился. Индустриализация. Возводились новые заводы. По утрам во всю мочь призывно горланили заводские и фабричные гудки, возвещая начало нового трудового дня. «Вставай, не спи, кудрявая! В цехах звеня, страна встаёт со славою навстречу дня…» — так, кажется, писал один из лирических поэтов того времени. Приезжий люд был вполне доволен условиями жизни. В деревнях повальная антисанитария, а здесь — и душ и отопление. И кухня, хотя и общая, но зато не примус с керосинкой. Печь на кухне каменным углём истопник с утра протопит так, что и вечером чайник кипятком исходит. Живи, не тужи. Только работай. Ты же пролетариат, гегемон, в этом оркестре твоя первая скрипка. Всё было примерно так, хотя и не всегда и не везде. Говорили даже, что здесь доживал старость один вернувшийся с Соловков столетний умник, бывший батюшка, не сумевший после революции схорониться от русскоязычных комиссаров, впавших разом в кровожадную антирелигиозную ересь … Но не будем вдаваться в политику, она не для трудового ума. Теперь дом нехотя давал временный, как тогда казалось, приют маргиналам всех национальностей. Братья по разуму, братья по классу. Очень уж шумные собирались компании. Пили водку в меру и без меры. Когда напивались, то рьяно дрались, иногда доходя до поножовщины. Буйных по-своему уговаривали в милиции, и они возвращались нескоро. Потом всё начиналось сначала. Дом по вечерам ворчал в отопительных трубах, сердито шебаршил на чердаке ветошью. Осенними промозглыми тяжёлыми для рабочего люда деньками плакал, пускал по чумазому лицу слёзы, даже и не пытаясь их вытирать. От ветхости и от буйного нрава обывающих в его чреве народа, стены еле держались, сорили на полу рыжим колючим шлаком, и тогда надо было по оштукатуренной поверхности клеить обои, да и не в один ряд, а то невзначай ткнёшь пальцем — и дыра на улицу. Хоть приглашай секту дырников молиться на белый свет через эти дыры. При временном послаблении властей, обитатели дома женились, заводили детей, разводились и снова женились, хотя жили в одной комнате по три-четыре человека, и вся семейная жизнь с её любовью и скандалами проходила на глазах привыкших и не очень любопытных поселенцев. Сам знаю. Сам помню. Скушно не было. Но время неумолимо. Как сказал другой поэт: «Я знаю, время даже камень крошит…» А здесь не камень, а паровозный шлак вперемежку с цементной перхотью. Дом одряхлел. По стенам, особенно по углам, появились извилистые глубокие морщины, из которых по малейшему прикосновению пальца густо осыпался всё тот же ржавый шлак, больше похожий на окаменевшую гречневую крупу. «Всё! — сказали в горисполкоме, — пока беды не случилось, эту богадельню надо ликвидировать. Муравейник, понимаешь ли, развели!» Пока бумаги, то да сё, жильцов пока переселяли, «овнов» — семейных — по дальним углам раскидывали, а «козлищ», то есть холостых на вольную волю отпускали, лето, как говориться, уже на юг с ласточками собралось; вечера стеклянными стали и зори — красным по бирюзовому цвету, как полушалки с Павлова Посада, горят — глазам больно. Вызвали меня в управление: — Давай, начальник, действуй, чтобы к новому отопительному сезону всё стояло, как надо! А как надо, то в проектах задокументировано. Схватился я за голову: — Мать честная! да тут работы на целый год, а до отопительного сезона пара месяцев осталась. — Ты сопли подбери! — сказали мне власти. — Враз партбилет на стол положишь! — Да не партийный я! — начал оправдываться. — Как — не партийный! Кто ж тебя начальником поставил? — Сам… — Самее тебя не нашли что ли? — Наверно… — Развели, мать вашу так, партизанщину! Народ с тебя спросит! Иди, не разговаривай! Говорун, понимаешь ли! Должность не велика, а за живое, как репей за штаны, цепляет. Жить надо. Работать давай! Собрал я своих зачумелых от сырости и похмельного недомогания горе-рабочих: — Здорово, мужики! Хмурятся: — Здоровее видали! — вытирают рукавами лица. Я последнее замечание оставил без внимания. Определил порядок демонтажа разводки труб и самой котельной. Новый объект пока не трогать. Разминку на старых трубах делать будем. А там — посмотрим. Задачу поставил. — Давай работать! — Сам давай… Ты молодой… Но всё же пошли мои архаровцы, легонько матерясь, собирать инструмент. Работу решили начинать с резки труб «верхнего розлива» раскиданную по периметру дома на чердаке. Чердак набит воробьями, пером птичьим. От этого першит в горле. Голуби засидели потолочные перекрытия так, что за их сухим и хрустким помётом труб почти не видно. Шифер местами проломлен то ли падающими с неба каменьями, то ли звездопадом. Решето. Везде пыльные столбы света насквозь пронизывают кровлю, упираясь в птичью извёстку и разбросанную по ней бытовую рухлядь, накопившуюся за долгие годы. Но зато кругом сухо и можно приступать к работе. Ребята, пыхтя, затащили в дом газорезательное оборудование: газовый и кислородный баллоны, резиновые шланги с резаком протянули наверх через проём лестницы. Пора начинать. Но кругом сухие брусья стропил, рвань, тряпьё, бумаги, подшивки старых газет — всё это горит так, что пожарные вряд ли успеют приехать. Со скандалом: «Начальник, у нас свои брансбойты в штанах!» — заставил принести пару вёдер воды, чтобы вовремя затушить то, что может загореться. Собрал несколько подшивок, сложил стопкой и присел, прислонившись спиной к вентиляционной трубе. Ночью мне опять не давали спать разговорчивые на рабочем месте дежурные. Женщины! Что с них возьмёшь? Три вызова за ночь, многовато даже для здорового молодого организма. Спать мне почти совсем не пришлось. Теперь дремота навалилась. Один глаз косит на рабочих, занятых газовой резкой, а другой глаз спит. Говорят, так по ночам дельфины отдыхают. Чтобы не уснуть совсем, стал возиться в бумагах: «Ну что там писали журналисты-сталинисты о временах головокружения от успехов и перелома станового хребта собственничества?..» Так, так, так, читаю: «В нашем паровозном депо станции Кочетовка Юго-Восточной железной дороги, рабочие с помощью нормировщиков приняли обязательства производить ремонт колёсных пар на два часа короче, тем самым уменьшив расценки на 6 руб. 32 коп. за пару, что поможет сэкономить фонд оплаты труда на 431 тысячу 98 коп. и высвободит лишних ремонтников с переводом на другие работы. Рабкор Синицын Е.С.» В другой газете читаю: « Жители тамбовского села Пахотный Угол приняли устав села, по которому каждый селянин до первого января следующего года должен разоблачиться и гласно перед всем миром поведать, как раньше перед прислужником мракобесия попом, о своих собственнических, шкурных интересах, о которых он до недавнего времени заботился больше чем об общественных, что не раз пытался повернуть оглобли на свой двор, а не на колхозный». Ну, и так далее. А в конце жирным шрифтом восклицалось: «Даёшь руководящие указания Партии в жизнь! Вперёд к победе колхозного быта! Активист-общественник Алексей Спиридонов». А вот ещё одно сообщение на ломком газетном листе времён агрессивного атеизма: «На пасхальной недели в с. Бондарях Тамбовского уезда состоялся «собор пастырей» всего Бондарского района… человек 30 пригласили представителей от милиции, ВИК и ячейки РКП (б). Выбрали благочинного, сделали подписку к «Живой церкви» и постановили «держать тесную связь с Советской властью, принимать горячее участие в проводимых кампаниях, затем организовать кружечный сбор по селу и в церкви в пользу воздушного и морского флота. Церковный служка Бочаров ». И там же подвёрстано письмо жительницы того же села: «Товарищеские письма женщин окрженотдел. Из заявления гражданки с. Бондари Пучниной Татьяны Степановны. … Вот и приходится мне с раннего утра до поздней ночи лишь только сидеть со спицами в руках глотать вредную пыль от пряжи. Я не могу уделить себе даже время почитать газету или какую-либо книгу, только праздничные дни я посвящаю чтению книг, да и то лишь тех, какие мне позволит мать. Ну и понятно, я “должна” читать какие-либо книги, дышащие старыми вредными пережитками, вроде священных писаний, а интересующие меня политические книги вырываются матерью из моих рук и даже иногда ею разрываются. (просит помочь поступить в г. Тамбов на рабфак) Читаю в другой газете, обрывок которой шевелился белым крылом на сквозняке: «БРИГАДЫ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА — бригады, достигшие высокой производительности труда, успехов в учёбе и коммунистическом воспитании. Их девиз: «Учиться, жить и работать по-коммунистически». «Движение Бригад коммунистического труда — новая, высшая форма соревнования, зародившаяся среди рабочих СССР в 1958. Идея организации Бригад коммунистического труда была впервые выдвинута 11 окт. 1958 на собрании комсомольско-молодёжного коллектива роликового (ныне тепловозоремонтного) цеха депо Москва-Сортировочная Моск. — Ряз. ж. д. 13 октября 1958 на собрании всего коллектива цеха были обсуждены и составлены «Заповеди коллектива коммунистического труда», почин депо Москва-Сортировочная нашёл широкое распространение. Члены Бригад коммунистического труда берут на себя обязательства: 1) работать высоко-производительно, организованно, экономично; настойчиво внедрять новую технику и технологию; применять у себя всё, что есть передового, прогрессивного; 2) неустанно совершенствовать свою производств. квалификацию, овладевать марксистско- ленинской теорией, повышать общеобразовательный уровень; 3) воспитывать в себе лучшие качества человека нового общества; быть всесторонне духовно и физически развитым, примером в быту, поведении, отношении к обществ. долгу. В 1959-62 движение за звание Бригад коммунистического труда стало всенародным» Вся эта «галиматня» навеяла такую тоску и дремоту, что я широко зевнул, чуть не вывернув челюсть: «Нет, оказывается живуч дебилизм в народе, что и через полвека в газетах можно прочитать почти то же самое. Одним словом: «Вперёд, к победе коммунизма!» Почины такие встречались тогда на каждом шагу. Вот и моя контора на днях тоже приняла модный среди руководства Устав членов бригад коммунистического труда, где обобщались вечные Христовы истины и оголтело выдавались за свои, партийные. Накинув капюшон куртки на голову, я уткнулся в сложенные на коленях руки. Уютно, ничего не скажешь… Но подремать мне не пришлось. Тяжело, с одышкой, в потолочный люк просунулся дедок. Старичок-паучок. Кругленький, лицо в румянце, видимо, уже выпимши. Ручками отмахивается, то ли от дыма, то ли от пыли. Чихнул пару раз. Высморкался, вытер тряпицей руки: — Со здоровьицем тебя! — Взаимно! — коротко ответил я, не думая вступать в разговоры. — Дом-то вы что, никак рушить собрались! — Ломать будем, — сладко зевнул я в кулак. — Ну, да… Что ж… Ломать — не делать! Головка не болит! Не у каждого рабочего с похмелья х… стоит, — неожиданно добавил он известную похабень. Ну, дед! Ну, одуванчик с пустыря! Старый, а всё блатует. Видать за свою жизнь не одну ходку к «хозяину» делал. Сон как рукой смахнуло. Вроде на бомжа не похож. Беленький пушок на голове, лицо пухленькое, но без одутловатости, так свойственной людям, глубоко опущенным жизнью. Хитроватое лицо, с усмешечкой. — Ты-то как здесь очутился? Всех уже выселили! — Как-как! Живу я здесь! Закакал! На, подотрись! — дедок вытащил из-под меня жухлую газету, помял в пухлом кулачке. — Дед, не хами! Хоть ты и батька, — пришёл на ум Гоголь, — а я тебя ей-богу поколочу! Старичок-паучок так и дёрнулся всем телом, заморгал глазками, вытащил из-за пазуха чистенькую тряпицу, утёрся: — Вот она, молодёжь, какая! Непочётники. Страху не ведают. Мне бы тебя, как в старину, — на вилы, а я с угощеницем пришёл. В маленькой ручке у дедка заплескалась, зазолотела в широком луче света пузатенькая бутылка, судя по рассыпанным звёздочкам, коньяка. — Ну, дед, ты, прям, волшебник! В лото выиграл что ли? — В лото — не в лото, а похоже на то! — заспешил дед, выставляя на груде бумаг два махоньких стаканчика. — Небось, будешь? — повернулся он ко мне. Надо признаться, что на участке, где я вынужден был работать, выпивка входила в обычай, поэтому рабочие не обращали на нас никакого внимания. — Нельзя, дед, работа! — Работа не Алитет, в горы не уйдёт! — по-свойски похлопал начитанный новый знакомец меня по плечу. — Давай! А, была — не была! Почему бы не выпить? Мне приятно. Старичку — приятно! Он, старичок-паучок, как маслом протёрт. Светится весь: — Давай, чего ты? — Даю, даю! — вот уже и забылась трудовая дисциплина. Вот уже и стаканчик к руке прилип. Выпью, небось… Коньяк и вправду был высшего сорта. Горьковатый, но с привкусом настоящего шоколада. Того, советского, твёрдого, как стекло и бодрящего, как бразильский кофе в горячей песочнице. Сон сразу испарился, и захотелось что-то делать приятное и старичку этому, и своим рабочим копошащимися в углу с трубами. — Мужики, перерыв на обед не пропустите! — удивился я сам себе, такому порыву. — Во-во! Рабочего человека жалеть надобно! Он авангард мира. Земной шар, как Геракл на плечах держит. — На-ка, закуси! — и подаёт мне, предварительно вытерев о рукав, большое красное яблоко. — После первой не закусываю! — храбрюсь я. Недавно посмотрел фильм «Судьба человека», вот и заломил крылатую фразу. — Ну да! Пить да закусывать, зачем тогда пить! — посмотрел, повертел яблоко в руке и захрустел, судя по всему, крепкими, как голыш-камень, зубами. Вот это дед! Вот паучок-моховичок! Зубы, как у акулы! — Где такие зубы повставлял? Подскажи! Дед оторвался от яблока. Закинул огрызок через плечо и растянул в широком оскале рот. Постучал пальцем по передним зубам: — От родителев такие! Хочешь, вон тот электрический провод перекушу! — Не, дед! Не выхваляйся! Зачем рисковать? У меня вот тоже сосед был. В семьдесят пять лет по минуте на голове стоял, а потом его параличом разбило. Его предупреждали: «Не выхваляйся, моча в голову ударит!» Вот и ударило. Дедок, мотнув головой, щёлкнул зубами так, как ловят на солнечном припёке шалавые дворняги надоедливых мух. Щёлкнул и выплюнул в сторону, как мне показалось, конец электрического провода: — Давай, повторим! — чудной знакомец снова плеснул, не глядя, в мой стакан, который сразу стал полным. Выпили. Посидели, помолчали. — Ты баб любишь? — почему-то спросил он. — Дед, а кто же их не любит? — А они тебя? — И я их тоже! — отшутился по обычаю я. — Да… Бабы — это такая живность, что хошь кого к себе приманит. — Давай за баб! — Давай! — расхрабрился я. Снова выпили. — Ты, я слышал, в писатели метишь? Откуда этот патриарх узнал мою самую затаённую мысль? Наверное, архаровцы рассказали! Недавно в газете вышли мои боевые стихи о рабочем классе. Целая подборка, которой я несказанно гордился. — Ну, вроде того… — неопределённо ответил я. Дедок откуда-то из-под себя вытащил в кожаном переплёте старинную тетрадь. — На вот тебе гостинец! Про попов. Почитай! — протягивает фолиант. В то время я был молод и нелюбопытен, но тетрадь всё-таки взял: нехорошо разочаровывать хорошего человека. Кожаная обложка тетради была вытерта до самой мездры и жестка, что фанера. Повертел в руках: — Куда её, дед? С Божьей помощью котельную растапливать! При упоминании о Боге, старичок весь как-то скукожился, померк. Выхватил из моих рук несколько листков: — Во-во! Топить будем! — и стал поджигать бумагу и бросать горящее пламя себе под ноги. — Что же ты, сволочь, делаешь? Сгорим! — я кинулся за ним. В горле першило. Жарко. Сунув тетрадь за пазуху, я кинулся за этим сумасшедшим. — Не догонишь! Не догонишь! – по-ребячьи вскрикивал он, бегая по чердаку и разбрасывая во все стороны огонь. Стало нечем дышать. Ворох бумаг, на которых я сидел уже занялся огнём. Кислородный шланг с рёвом извивался змеёй, выхаркивая из глотки ослепительные куски горящей резины. На чердаке стало нечем дышать, и я, забыв о старике, скатился по лестнице вниз. Там баллоны. Взорвутся. Что делать? Перекрыл вентиль кислородного баллона. Сорвал с редуктора шланг. Баллон в сто килограммов. Взвалил на плечо. Выбежал на улицу. Рабочих никого. Наверное, на обеде в столовой паровозного депо. Далеко. Надо что-то делать! Позвонить в пожарку? Но телефона рядом нет. В стёклах плавилось и горело всё, что может плавиться и гореть. И вдруг полыхнуло так, что стёкла вместе с рамами вышибло почти во всех окнах. Газовый баллон напомнил о себе. Повторился эффект медицинской банки — или нет, эффект вакуумной бомбы, когда много огня, а затем разряжение воздуха. Дом разом схлопнулся, осыпался, превратившись в огромную кучу золы и песка, из которого был сделан. Остались стоять только искорёженные водопроводные трубы с гармошками отопительных батарей играть конец драмы. Пожарной команде здесь делать было уже нечего… У меня появились проблемы, которые теперь мог решить только самый большой начальник. Хорошо ещё, что рабочих на месте не было. Обошлось без смертельного случая и уголовного преследования. Но вот — старичок… Где он? Остался под кучей обломков и пепла? Или улетел вместе с дымом? До сих пор для меня это загадка. Сразу же после пожара и обвала дома я был вызван в большой кабинет. — Ну, вот, — сказал начальник — ты говорил, что там работы на год, а ты за один день управился. Молодец! Я сегодня приказ о твоём награждении подписал. Иди в отдел кадров, ознакомься. В отделе кадров мне посоветовали больше домов не рушить и вручили новенькую трудовую книжку с приказом об увольнении. У меня в банно-прачечной котельной топившейся каменным углём работала пожилая женщина, бой-баба, дядя Клава, как все её звали. Работала она кочегаром наравне с мужиками и пила с ними на равных. Работа адская в прямом смысле. Как в преисподней. Была на равных с начальством и, как мне казалось, ручкалась с самим дьяволом. Вот ей-то, жалуясь на увольнение, я и рассказал про старичка-паучка. — А он похабство какое говорил, или богохульствовал? — Да, матерился, и всё про баб намекал… Кочегарша, сняв пропитанные угольной пылью рукавицы, радостно хлопнула себя по мощным бёдрам: — Точно, дедушка! — Какой дедушка? Чей? Ты его знала? — А какая баба его не знает? Домовой это был! Видит — молодой ты ещё, вот и напустил на тебя морок. Шутки у него такие! * * * Много лет прошло с того времени, много профессий поменять пришлось, а случай тот не забывается. Недавно я в своих бумагах нашёл ту самую тетрадь и открыл её; огромная чёрная моль вылетела из-под обложки, покрутилась возле моего лица, обсыпала перхотью и молниеносными зигзагами устремилась в открытую форточку, где и пропала в морозном воздухе. Чертовщина какая-то! Пока я знакомился с рукописью, «душа моя изъязвилась» и удивился я, что не проявил тогда любопытства. А занятная рукопись. Очень занятная… Теперь мне стала понятна та коррупционная и иная бесовщина безнаказанно творящаяся у нас в России… ИЗ ЖИТИЯ ПРОТОИЕРЕЯ ПЕВНИЦКОГО РУССКАЯ СТАРИНА …И если возмутительно рабство перед властями мирскими, то неизмеримо возмутительнее видеть рабство перед владыками духовными. Протоиерей Певницкий Прошлое живёт в настоящем. Народная мудрость Начну свою биографию ab ovo, что помню, не заботясь о системе и украшениях. Родился я в 1831 году 8-го ноября в селе Темиреве Елатомского уезда. О предках своих знаю то, что в селе Почкове Елатомского уезда жил-был диакон Флор Семёнов; у него был сын Герасим, дьячок в том селе, и отец с сыном жили вместе. Затем Герасима поставили в то же село Почково священником. Герасим был простой — малограмотный. Будучи дьячком, он ничем не отличался в жизни от мужиков. Поэтому, когда повезли его в Тамбов — ставить в попы, мужики дивились и говорили: “Гараська-то — попом у нас будет, — как же это мы будем у него благословение получать?!” Но Гараська приехал из Тамбова настоящим отцом Герасимом и до конца жизни благословлял своих собратий, и все его любили. Жил он просто, как и мужики, ходил летом в рубахе, пахал сам землю и всё, что нужно по мужицкому быту, исполнял сам. Случалось так, что нужно ему идти в церковь отслужить вечерню, а он с утра в поле пашет и боронует. Оторвётся от поля, приедет вечерком с сохой и бороной верхом на лошади к церкви, привяжет лошадь в ограде церковной, а сам, в чём был и боронил — в храм, наденет ризу церковную, и, отслужив вечерню, едет тут же опять в поле доканчивать дело. Потом место своё ещё при жизни он уступил сыну Матвею, а сам жил при сыне заштатным священником. Сыну он делал одно лишь беспокойство — тем, что любил венчать тайком незаконные свадьбы. Для этого дела он приходил в избу вечерком, или когда сына не было дома, там уже ожидает его брачная пара. Окружит он молодых около стола, да благословит жить по Божьему — и делу конец. И всё это по тогдашней простоте ему сходило с рук и не доходило до начальства. И любили же его за это мужики и бабы!.. Матвей был священником в селе Почкове, имел двух дочерей и семь сыновей, из которых старший Георгий был мой отец. Сыновья все получили образование в Тамбовской семинарии, учились отлично и были очень даровиты. Предки мои фамилии не имели. Так и подписывались, где подобает, именем и отчеством только: Флор Семёнов, Герасим Флоров, Матвей Герасимов. Когда Матвей привёз сына своего старшего Георгия в город Шацк — учиться в училище, смотритель или, как тогда было, ректор Агишевский, дал ему фамилию Грандов, с каковою фамилией и прошёл Егор училищный курс; но при поступлении в Тамбовскую семинарию ректор, не любивший латинских фамилий, переименовал фамилию Егора из “Грандова” в “Певницкий”, так как Егор имел хороший голос и был певчий. А второму сыну, Адриану, который в училище прозывался Фортунатов, дал фамилию — “Сладкопевцев”; эту последнюю фамилию усвоили себе и все последующие братья. Георгий Матвеевич Певницкий прожил в селе Темиреве около пяти лет, построил порядочный домик и устроился во всём хорошо. Родилось в это время у него три сына: старший Михаил, второй я — Виктор, третий Григорий. Жили мы тихо и благословляли Господа, как вдруг совершенно неожиданно отец был переведён из Темирева в село Трескино Кирсановского уезда, — более чем за двести вёрст. Это роковое известие, как громом, поразило нас. Перебираться из родной страны, где за пять вёрст были Почково — родина отца и село Нестерово — родина матери, и ехать в чужую, далёкую, неизвестную сторону, с маленькими детьми, на голое место, оставив благоустроенный дом и хозяйство, — было страшно тяжело, тем более что ни прогонов, ни кормовых и подъёмных при перемещении священникам не полагалось: переезжай на свои последние гроши, продавай за бесценок дом, или так оставляй. В гнетущей тоске поехал отец в Тамбов — хлопотать об оставлении его в Темиреве, на своей лошадёнке с работником; дорога дальняя – двести-триста вёрст. На полупути заболела лошадь, поломалась телега, и отпустил он работника с лошадью назад, домой; а сам сел на улице какого-то села на сложенные брёвна, на большой Моршанской дороге, ждать проезжих в Тамбов и к ним примоститься до Тамбова. Как ни хлопотал мой отец у Тамбовской консистории и у архиерея — ничего не выхлопотал; пришлось собираться в дорогу. И как ни умолял самого владыку — не разорять его с семейством, — грозный Арсений был неумолим. Он не только не обратил никакого внимания на горькое положение; не хотел помочь тяжёлому положению хоть чем-либо материальным или моральным; он строго и непреклонно пригрозил даже совершенным лишением места. Возвратился отец Георгий из Тамбова темнее ночи, снова все поплакали и слезами облегчили горе. Затем стали собраться в дальнюю дорогу — в terram incognitam. Некоторое утешение было хоть в том, что на место Темиревское поступил зять, женатый на старшей сестре, который взял за себя оставшийся дом, обещаясь за него, что стоит, заплатить. Но заплатить ничего не имел возможности, потому что был беден, это священник Марко Васильевич Добров, который, впрочем, скоро и помер. В селе Трескине, куда ехал отец, имелось несколько семейств молокан; и ему было предписано заняться их обращением в православную веру. Этой причиной мотивировал своё распоряжение о переводе моего отца епископ Арсений, который решил, во что бы то ни стало истребить молокан из епархии. Молокан, конечно, не истребил. Они всё более размножались и доселе процветают в епархии. Приехав в Трескино, отец мой помещался на квартире у одного крестьянина и жил там, пока явилась возможность устроить дом на своей усадьбе. Эту усадьбу долго не очищал переведённый в село Бокино священник Егор Александров Беляков, человек пьяный и буйный, который постоянно ругал моего отца за то, что приехал на его место, и не хотел пускать на усадьбу селиться. Этот поп Егор старинного закала, полуграмотный, из дьячков, постоянно отравлял всякое наше спокойствие. И ничего с ним нельзя было поделать. Брат его родной, Василий Александрович, был священником и благочинным в том же селе Трескине, другой брат — в Тамбове священником и членом консистории, Павел Александрович Беляков. И вот безалаберный поп Егор свободно безобразничал, надеясь на защиту. Надо было терпеть и ждать, когда дело уладится по доброй воле буяна. Года через два такого беспокойства удалось, наконец, устроиться дешёвым домишком и вздохнуть свободно на своём гнезде. В новом селе нужно было начинать снова. Всё, что имелось, и нажито было в Темирове, пропало даром и ушло на разорительное перемещение. Семейство стало увеличиваться, и число детей достигло до девяти человек, которых нужно было воспитывать — кормить и учить. Но Господь был, видимо, милостив к нашему семейству. Оно никогда не оскудевало в средствах, и все существенные нужды удовлетворялись свободно. Жизнь, конечно, была самая скромная, умеренная, воздержанная от всяких излишеств. Мать наша была трудящаяся и экономная хозяйка, всё делала в доме своими руками и за всем следила своими глазами, оттого всё шло в дело и ничто даром не пропадало. И прихожане, видя многосемейность отца, не оставляли без помощи. Село Трескино в крепостное время отличалось обилием мелкопоместных дворян, которые все, при даровом крестьянском труде, жили богато, и охотно великодушничали. Отец мой, имея кроткий миролюбивый и общительный характер, был ими уважаем и любим. Они с удовольствием снабжали его всем, что нужно было ему в житейском быту: присылали мужиков и баб для обработки земли и уборки хлеба, дров из своих рощ, всякого рода зерна из своих магазинов, и плодов из огородов и садов. То же делали и некоторые мужики зажиточные, так что у отца в доме было изобилие. Сам отец хозяйством мало занимался — всё в доме было на руках матери. Да ему и некогда было. Всё время его поглощала служба и требы по приходу, который был большой и состоял из мелких посёлков и деревень, на порядочном друг от друга расстоянии. Бывало — видишь, только что приехал батюшка к обеду из одной деревни, куда ездил с причастием с утра, как является новое требование в другую деревню. В 1842 году, по смерти священника сего же села Трескина Василия Александровича Белякова, который был благочинным, должность благочинного возложена была на моего отца, что ещё более отвлекало его от дома и хозяйства. Умерший Беляков Василий Александрович был авторитетный человек, но имел, к сожалению всех, тот недостаток, что пил запоем, отчего и рано умер, в бедности оставив сиротами жену и дочерей. Незадолго до смерти он возведён был епископом Арсением в сан протоиерея, когда ещё не имел никаких наград, даже набедренника и скуфьи. Это особенно и придавало авторитетности Белякову. Но случилось это так: известная всему Тамбову помещица Андриевская, близкая епископу Арсению и с ним проживавшаяся, устроила новый храм в селе Богословке. Освящать храм, конечно, приехал нарочно из Тамбова сам Арсений. Она хотела, чтобы при её церкви в Богословке священник Иоанн Евдокимович Рождественский был непременно протоиерей. Арсений, конечно, отказать в этом не нашёл возможности, хоть Рождественский и был к протоиерейству очень молод и не имел никаких наличных прав, но смущался лишь тем, что благочинный Беляков, который и много старше и достойнее Рождественского; а потому и порешил убить зараз двух бобров. И вот при первом архиерейском служении в новоосвященном храме и посвящены были в протоиереи юный Рождественский и мужественный Беляков, и стали единственными протоиереями среди всего сельского духовенства Кирсановского уезда, на диво всем. Должность благочинного отец мой принял неохотно. Не раз намеревался отказаться. И оставил намерение только по уговору других. Опасался он частого непосредственного сообщения и сношения с начальством. Он хорошо знал и чувствовал, что чем дальше от начальства, тем лучше чувствуется. Особенно противна ему была консистория, где царило поголовное взяточничество, от членов и секретаря до последнего сторожа, — взяточничество наглое и дерзкое, с крючкотворчеством столоначальников и писцов и повальным их пьянством. Люди практические, искательные и юркие добивались должности благочинного тогда, да и теперь тоже, употребляя для этого все средства, подходящие к консисторской клике. Но зато, добившись благочиния, ухитрялись выбирать с подведомого духовенства и церквей с их старостами все свои потери и убытки с такой лихвой, которая давала им полную возможность приобретать в консистории милых друзей и приятелей, готовых вытащить их из всякого болота. Жили открыто и хлебосольно для всех нужных им людей, — разъезжали на тройках с бубенчиками по своим округам для разного сбора и разбора, и получали, не в пример другим, частые награды да отличия… ……… |
0 комментариев